Избранное в двух томах

Позывные — ни свои, ни адресата — названы не были, но я (да и не я один, конечно) сразу узнал этот голос. Передавал Анохин.

Флаттер! Самый страшный вид вибраций из многих (к сожалению, достаточно многих) известных в авиации.

Анохин замолчал.. Наступила долгая-долгая пауза. Наконец ее прервал

осторожный эапрос командного пункта:

— Седьмой 1 Я — Земля. Ответьте.

Снова пауза. . Повторный запрос. . И наконец:

— Земля! Я — Седьмой. Вибрации погасил. Но в управлении что-то неладно.

Тяну к вам.

Голос Анохина снова был, как всегда, тихий и глуховатый. Звонкость из него

исчезла. Но не исчезла смертельная опасность, нависшая над летчиком и

машиной: хорошо, конечно, что она не развалилась от вибраций, но неизвестно, в

каком состоянии самолет вышел из флаттера. Может быть, где-то на грани

разрушения — «на последней нитке» — держатся жизненно важные части

машины: узлы крепления крыла или оперения, тяги управления рулями. Как

поведут они себя под действием болтанки — воздушных возмущений, всегда

более сильных внизу, у земли? Не зря, конечно, сказал Анохин не «иду», а «тяну»

к вам!

В голове у меня проскакивают воспоминания — далеко не самые

очаровательные из всех возможных — о том, как я немногим более года назад

тянул к аэродрому на МиГ-9 с разрушившимся оперением. А еще несколькими

годами раньше — на экспериментальном СБ с крыльями, деформированными от

попадания в тот же зловредный флаттер. А еще однажды. . Словом, воспоминаний хватает. Есть с чем сравнивать. Но сейчас не до сравнений.

Хочется каждую секунду знать, что с Анохиным.

Судя по всему, того же самого хочется и Земле. Она периодически, явно

чаще, чем следовало бы, запрашивает:

— Седьмой! Где вы?

На что Анохин с обычной своей невозмутимостью коротко отвечает:

— Подхожу к вам.

340 Большего действительно не скажешь. Хороший симптом — уже сама по себе

эта вернувшаяся к нашему товарищу невозмутимость.

Я лежу в глубоком вираже над аэродромом и жадно всматриваюсь в зелено-пеструю — леса вперемежку с полями — полосу подходов. Один десяток секунд

тянется за другим, а на полосе все пусто! Наконец — вон она! — появляется

сверкающая дюралево-серебристая мушка. Это самолет Анохина. Он медленно

(или это только сейчас кажется, что медленно?) ползет по зеленому фону полосы

подходов. . пересекает желтую песчаную зону на границе аэродрома и. . катится

по бетонной посадочной полосе. Все! Сел!

В этот момент я пренебрегаю строгими правилами пользования радиосвязью

и, нажав кнопку своего передатчика, выдаю прямо в эфир глубокий вздох

облегчения и не предусмотренную никакими кодами фразу:

— Молодец, Сережа!

И никто не сделал мне потом замечания за столь явное, записанное всеми

магнитофонами нарушение правил ведения радиосвязи.

А вибрации, случившиеся у Анохина, оказались не флаттером. Техника

преподнесла нам очередной сюрприз: еще один новый (будто не хватало

имевшихся!) вид вибраций, очень схожий с флаттером по характеру и

интенсивности, но все-таки новый. Его нарекли скоростным бафтингом, а за

Анохиным закрепилась честь быть первооткрывателем нового явления.

Но это уже — область чистой техники. Нас же сейчас интересует другая —

этическая сторона дела.

Итак, если, несмотря на все усилия, спасти машину нельзя, летчик должен

думать о себе. Это мы уже установили.

Ну а если выясняется, что нельзя спасти и себя? Что тогда?

Тогда настоящий испытатель возвращается своими помыслами. . снова к

машине!

Не ко «всей своей жизни», которая, согласно проверенным литературным

традициям, должна «промелькнуть за несколько секунд перед мысленным

взором» погибающего, и не к его родственникам, и не к руководящим лицам

любого ранга, а к машине. К своей работе, к заданию, к тому, чтобы оставить

товарищам как можно меньше неясностей и как мож-

341

но больше результатов своего последнего эксперимента!

Вот чего хотел Анохин: дать людям хоть какую-то ниточку, держась за

которую они смогли бы распутать сложный клубок загадок, связанных с гибелью

опытного истребителя. На это он, повинуясь безошибочному душевному порыву, и бросил секунды, которые считал последними в своей жизни.

Это уже не техника. Это — этика. Причем этика, как мне представляется, самая высокосортная.

* * *

При всем благоговении, которое я смолоду, можно сказать, с самых первых

дней пребывания в ЦАГИ, испытывал по отношению к опытным и

экспериментальным самолетам, быстро выяснилось, что сами по себе они не

летают. Летают на них люди. И, как в любом виде человеческой деятельности, при этом всплывает множество моральных, этических и прочих душевных

проблем, причем проблем сугубо земных едва ли не чаще, чем небесных. Чтобы

обнаружить это, не требовалось особой наблюдательности: яркие, бесспорные

факты ежедневно сами бросались в глаза.

Интересно, что поначалу такие факты выглядели вполне законченными, аккуратно — как патроны в магазинную коробку — укладывающимися в какую-то стройную систему. И лишь постепенно, чаще всего — при столкновении с

исключениями, в которых означенная система неожиданно теряла свою

стройность, на свет божий выползали сомнения, колебания, противоречия —

появлялась проблема.

Взять хотя бы известное, уже не раз затронутое литераторами положение: как

летчик-испытатель «берется» или «не берется». Впрочем, нет — он всегда

берется за любую предложенную ему очередную работу. Это на руководителе

испытательного или конструкторского коллектива лежит нелегкая обязанность —

прежде чем предлагать очередную работу летчику, взвесить все обстоятельства, начиная от формы, в которой он сейчас находится, его квалификации, возможностей, даже склонностей и кончая самой целесообразностью проведения