Избранное в двух томах

разумный. Так в бою, где какие-то человеческие потери так или иначе

неизбежны, задача командира заключается в том, чтобы свести их к возможному

минимуму и, уж во всяком случае, никогда не отказываться от того, чтобы

сберечь несколько жизней, отдав взамен одну.

Жестокая арифметика — скажет читатель. Жестокая и неправомерная!

Каждая человеческая жизнь бесценна, и аморально пускаться в расчеты, за

сколько других жизней можно ее отдать. . Но ничего не поделаешь: бывают

обстоятельства, которые заставляют не уклоняться от следования этой страшной

логике. Что делать, скажем, командиру, выводящему свою часть из вражеского

окружения и понимающему, что это удастся лишь при условии, если оставить

небольшую группу прикрытия отхода? Группу, практически обреченную.. Быть

гуманистом на практике иногда оказывается куда сложнее, чем в теории.

Не знаю, занимались ли мои старшие товарищи — летчики-испытатели

ЦАГИ — подобными расчетами. Скорее всего, нет. Но на практике каждый из

них неизменно следовал жесткой логике: в острых ситуациях думать прежде

всего о своих товарищах по экипажу, затем — о доверенной ему опытной

машине, и лишь в последнюю очередь — о себе самом.

326 И — в полном соответствии законам диалектики — в этом, казалось бы, насквозь рационалистическом, построенном на холодном расчете образе действий

явственно просматривались своя романтика, свой пафос, своя красота.

* * *

Эти категории — романтика, красота, пафос — доходили до молодежи в то

время безотказно. (Как, впрочем, по моему глубокому убеждению, безотказно

доходят и сейчас.) Во всяком случае, благородная традиция бороться за машину

до последней возможности — первая из многих норм летной этики, с которой мы

столкнулись, — была воспринята нами, молодыми летчиками ЦАГИ, мгновенно.

Воспринята всей душой, но, увы, поначалу одной только душой! Реализовать

свою полную готовность выводить самолет из любого опасного положения, не

считаясь с риском для собственной жизни, мы не могли по той простой причине, что, как назло, никаких опасных положений ни у кого из нас — ни у Гринчика, ни у Шунейко, ни у меня — в полетах не возникало.

Конечно, мы прекрасно понимали, что это не случайно. Просто задания, которые мы выполняли, и самолеты, которые нам доверяли, были настолько

просты, надежны и многократно до нас апробированы, что ожидать какого-то

осложнения приходилось лишь как редкой и маловероятной случайности.

Но, конечно, так продолжалось недолго. Все пришло в свое время.

Очень скоро стремление во что бы то ни стало вернуться на аэродром, сохранив машину в том виде, в каком она оказалась в результате самого

происшествия в воздухе, стало и для нас нормой поведения — не только, так

сказать, в теории, но и на практике. Стало и по велению души (романтика!) и, главное, по велению разума (все равно ведь от дефекта, раз уж он существует, не

уйдешь: не разберемся сейчас — подстережет в другой раз).

И в случае, с описания которого началась эта глава, дело представлялось

ясным и легкоосуществимым: включить мотор на несколько секунд — и машина

на аэродроме.

Все скажут: летчик справился!

327

* * *

Справился ли?

В новом опытном моторе, ради испытания которого и заварена, в сущности, вся каша, явно возник какой-то дефект. Какой именно — неизвестно. Но

выяснить это чрезвычайно важно. А чтобы выяснить, надо доставить мотор на

землю без каких-либо дополнительных повреждений. Дополнительные

повреждения здесь примерно то же самое, что посторонние вещества, подброшенные в пробирку, в которой происходит новая, специально изучаемая

химическая реакция.

Включить мотор на несколько секунд — дело нехитрое. И посадка будет «как

в аптеке» — на своем аэродроме. И никаких мало-мальски неприятных

последствий для летчика от этого не последует; даже похвалят, наверное. Скажут:

«Молодец». Но в раненом моторе за эти несколько секунд наломается столько

дров, что первоначальные повреждения буквально потонут во вновь возникших.

Слабое место конструкции останется загадкой.

А если, не трогая мотора, посадить машину с убранным шасси в заснеженном

поле, не долетев считанных сотен метров до аэродрома? Что тогда?

Тогда — аварийная комиссия. Письменное донесение. Ответы (тоже

письменные; они чем-то неуловимо противнее устных) на каверзные вопросы

комиссии: как же это получилось, что не дотянул? Все ли возможности

использовал? Своевременно ли оценил обстановку? Может быть, можно было, не

включая мотора, все-таки попасть на аэродром? (Прямого утверждения, что, мол, надо было включить мотор, со стороны лиц официальных, разумеется, не

последует. Это, махнув со зла рукой, скажет кто-нибудь из коллег.) В конце

концов, даже если дело обойдется без формальных взысканий — выговора в

приказе, снижения в классе или чего-нибудь в подобном роде, — моральной

травмы не миновать: «Не оправдал.. »

Перед испытателем встала сложная моральная дилемма, в которой техника и

этика переплетались так, что попробуй расплети!

При этом в отличие от большинства известных человечеству задач подобного

рода решать ее нужно было в течение максимум нескольких секунд. Героям

произведений художественной прозы полагается, стол-

328

кнувшись со сложной моральной проблемой, провести бессонную ночь, заполнить несколько пепельниц окурками, написать и разорвать добрый десяток

писем, а наутро поступить диаметрально противоположно тому, как было решено

в означенную ночь. Увы, вся эта роскошь летчику недоступна: на решение

отпущено несколько секунд, причем без возможности «передумать» в

дальнейшем.

И наш товарищ решил эту проблему.