Избранное в двух томах

этой незаурядной личности.

До войны и в первые годы войны я знал Александра Трифоновича только

заочно, как читатель, причем знал довольно неполно и поверхностно, т. к. читал в

основном прозу, а стихи — гораздо реже и довольно случайно по выбору

читаемого.

В 1943 году мне не повезло: меня сбили немцы и я, после ряда перипетий, попал к брянским партизанам (в последнем мне, напротив, явно повезло). Так

вот, одно из запомнившихся мне впечатлений от непродолжительного

пребывания в партизанском отряде имеет прямое отношение к Александру

Трифоновичу: газетные отрывки с «Василием Теркиным» там котировались

чрезвычайно высоко! Внешне это выражалось вполне конкретно — они, наравне

со статьями Эренбурга и стихами Симонова, не подлежали раскурке. Учитывая

острый дефицит бумаги для сооружения «козьих ножек», испытываемый

партизанами, это было проявлением высшего читательского признания.

А год с лишним спустя мне посчастливилось познакомиться с Александром

Трифоновичем лично: он оказался на борту моего самолета, на котором мы

летели с 3-го Белорусского фронта в Москву.

Правда, лететь-то летели, но — не долетели. Сели вынужденно из-за отказа

двигателя *.

* Читайте об этом в главе «Везение и невезение» повести «Испытано в небе», напечатанной

в этом томе.

460 Одну особенность поведения Александра Трифоновича, в полной мере

проявившуюся в той вынужденной посадке, я сумел оценить впоследствии, когда

у меня, к сожалению, накопился некоторый опыт попадания в разные

пертурбации с пассажирами. Наблюдая их, так сказать, типовую реакцию на

счастливо оставшиеся позади обстоятельства, при которых они «чуть-чуть не. .», я убедился, насколько нестандартно вел себя в означенных обстоятельствах

Александр Трифонович. Выражалось это в том, что он, в сущности, никак себя не

вел. Просто — никак!.. Спросил, проснувшись от толчков на пробеге по

неровному полю: «Что, уже прилетели? Москва?» А после того, как я несколько

смущенно (все-таки взялся довезти — и вот, не довез!) изложил ему положение

вещей, Александр Трифонович без каких-либо ахов, охов или всплесков руками

мгновенно направил — вместе со всем экипажем — свое внимание не на то, что

было и осталось позади, а на то, что нам предстояло впереди. Предстояло же

многое: начиная с доказательств нашей благонадежности и кончая вполне

практической организацией дальнейшего нашего продвижения к Москве уже не

по воздуху, а по грешной земле.

Помнится, тогда столь полное и незамедлительное включение Александра

Трифоновича в дела, помыслы и весь психологический настрой нашего летного

микроколлектива особого впечатления на меня не произвело — отчасти, наверное, потому, что голова была занята совсем другим, а отчасти потому, что, по отсутствию прецедентов, я это воспринял как норму. Лишь позднее я понял, что тут проявилось кое-что достаточно существенное в облике Твардовского: его

природная смелость, с одной стороны, и развитое чувство товарищества — с

другой.

Подробный рассказ об этом нашем полете и всех связанных с ним

приключениях появился в повести «Испытано в небе». Но — только в отдельном

книжном издании. При первой журнальной публикации Александр Трифонович

сказал, что считает неудобным печатать в журнале «главы жизнеописания

редактора». За годы, в течение которых я был автором «Нового мира», это был

единственный случай, когда Александр Трифонович применил по отношению ко

мне свое редакторское «право вето».

461

* * *

Вообще, нужно сказать, что система работы с авторами и приемы

редактирования рукописей в «Новом мире» тех лет свидетельствовали о глубоком

уважении к литературному труду вообще и к личности каждого литератора (пусть

начинающего, еще явно непрофессионального) в частности. О пресловутой

«правке», тем более заочной, не было, конечно, и речи. Когда я приносил в

журнал очередную рукопись, мой редактор — ныне покойный Александр

Моисеевич Марьямов, — не меняя ни единой запятой в тексте, писал на полях

рукописи свои замечания: «Длинно», «Не вполне понятно», «Об этом уже было»,

«Очень уж сложно» и т. д. и т. п. Замечаний этих бывало немного — «резвиться»

на рукописи без явной к тому необходимости А. М. Марьямов не любил, — но

почти всегда они отличались безукоризненной точностью. Спорить с ними, даже

внутренне, не приходилось, да и не хотелось. И я — своей рукой, своим голосом, в своем стиле! — переписывал неудавшееся поначалу место. В тех же редких, весьма редких случаях, когда замечание редактора представлялось мне

неубедительным, он ни в малейшей степени не «давил» на меня: «Ну что ж, вы —

автор. Смотрите сами. .»

Почему я рассказываю сейчас об этом, несмотря на то что сам Александр

Трифонович меня лично не редактировал и вообще читал мои идущие в журнал

сочинения (за исключением разве только первого — документальной повести

«Через невидимые барьеры») лишь на последнем этапе — перед подписанием

номера в печать? Да потому, что весь общий стиль взаимоотношений с авторами, господствовавший в «Новом мире» и столь четко проявлявшийся в «технологии»

редактирования рукописей, явно шел «с головы» — от главного редактора. От его

взглядов на литературу и на людей, занимающихся литературным трудом.

Но все это было гораздо позже.

А в тот осенний день 44-го года мы добрались до станции Вязьма и наутро

были в Москве. Прощаясь на площади перед Белорусским вокзалом, обменялись, как водится, адресами, телефонами и категорическими обещаниями в самом

ближайшем будущем обязательно встретиться.

462

* * *