Избранное в двух томах

свое оправдание скажу одно: любому летчику-испытателю они надоели

несравненно больше!

Итак — все-таки вдруг! — едва мы поравнялись с полем, как отказал правый

мотор. Отказал мгновенно, без намека на какие-то предупреждения, и притом

начисто!

В то время вообще добрая половина всех летных происшествий (а при них-то

как раз и проявляются ярче всего такие категории, как интересующие нас везение

и невезение) происходила именно по причине отказа моторов. Сейчас такой отказ

— большая ред-

152

кость, а на многомоторных пассажирских самолетах к тому же и не бог весть

какая опасная редкость: если, паче чаяния, она все же произойдет, то

современный воздушный лайнер способен продолжать горизонтальный полет и

благополучно дойти .до аэродрома назначения даже при выходе из строя

половины установленных на нем двигателей.

Но наш Ще-2 на одном моторе не летел. Точнее — летел только со

снижением. А снижаться-то как раз нам было некуда — и так земля мелькала под.

самыми колесами.

Чтобы сделать энергичный разворот в сторону спасительного поля, пришлось

сначала горкой вытащить самолет на высоту хотя бы нескольких метров. Иначе, накренившись (без чего разворота на самолете, как известно, не получается), мы

воткнулись бы левым крылом в землю. Из-за этой горки полностью растаял весь

имевшийся у нас и без того небольшой запас скорости. Но теперь он был уже

больше не нужен — поле прямо перед нами. . Еще мгновение — и машина, подпрыгивая и переваливаясь с крыла на крыло (все-таки это был не аэродром!), покатилась по земле. От момента отказа мотора прошло, наверное, секунд

тридцать-сорок.

И столько срочных дел было в весьма резвом тем не переделано за это время, что ни о каком сознательном осмысливании происшедшего не могло быть и речи.

Так, наверное, спасается от грозящего поражения шахматист, попавший в

жестокий — вон уже пошел флажок на шахматных часах! — цейтнот. Он

чувствует, что в принципе выигрыш есть (последующий спокойный анализ

подтвердит это), но ведут к нему только так называемые единственные ходы. Их-то и надо делать твердой рукой без секунды промедления. Только их! Думать в

том смысле, который мы обычно вкладываем в это слово, нет времени. Весь

расчет на «подкорковую» интуицию. Впрочем, и сама-то интуиция формируется

не иначе, как на базе опыта, многократного анализа возможных ситуаций, разбора множества былых своих и чужих удач и неудач. Так создается интуиция

у шахматиста. Так же — и у летчика. .

Не мудрено, что, остановившись после короткого пробега по столь

гостеприимно приютившему нас полю,

153

я молча уставился перед собой, дабы немного переварить ход событий.

Но тут отворилась дверка, соединяющая кабину летчиков с основным

отсеком фюзеляжа, и раздался бодрый голос нашего хорошо выспавшегося

пассажира:

— Что, уже прилетели? Москва?

Пришлось любезным голосом хозяина, извиняющегося перед гостями за

задержку начала званого обеда, объяснить Александру Трифоновичу, что

прилетели, конечно, да, но что касается Москвы, то, к сожалению, нет. .

Из деревни, разбросанной по краю поля, к нам уже бежали мальчишки. За

ними пришли женщины и старики — встретить в деревне мужчину в годы войны

было редкостью. Наконец на полуторке подъехали солдаты с ближайшего поста

воздушного наблюдения (тоже, говоря откровенно, не бог весть какие строевые

орлы; фактически ребята на этих постах долечивали после госпиталей

полученные на фронте ранения).

Не сразу, но все же сравнительно быстро было установлено, что мы не

фашистский десант и не диверсионная группа, а равно не имеем явно

выраженных шпионских намерений. Немало способствовал этому Твардовский, и

не столько даже он сам, сколько незримо присутствовавший у нас на борту

Василий Теркин.

В последующие годы Александр Трифонович не раз вспоминал этот

насыщенный приключениями полет, с которого началось наше доброе, долгое

знакомство, предел которому положила только кончина этого замечательного

человека.

Обогревшись в избе у одного из местных жителей, мы все, за исключением

механика, завалились в кузов той же любезно предоставленной нам полуторки и, зарывшись в сено, двинулись за тридцать километров к ближайшей

железнодорожной станции.

По дороге стемнело. На станции тускло мерцали только синие огоньки

фонариков у стрелок. В зале ожидания было темно и холодно. Единственный

источник бодрости — рупор репродуктора — долго выдавал что-то невнятное, пока вдруг неожиданно из него не полился вальс:

С берез неслышим, невесом

Слетает желтый лист..

154 Я раньше почему-то ни разу не слышал эту песню поэта М. Исаковского и

композитора М. Блантера, И она прочно ассоциировалась в моей памяти с тем

вечером в холодном темном станционном зале и со всеми событиями

прошедшего дня. Наверное, у каждого человека есть какая-то «своя» музыка, навсегда привязанная к каким-то событиям его жизни.

Впрочем, все это непосредственно к происшествию, о котором идет речь, не

относится. Главное, ради чего был начат рассказ о нем, заключается в том, что

умница мотор не отказал, пока мы летели над местами, где вынужденная посадка

была бы равносильна катастрофе. Дотерпел, бедняга, до первого подходящего

поля!Опять явное везение!..

* * *

Иногда бывает, что везение и невезение даже в одном полете по нескольку

раз сменяют друг друга. Об одном таком полете нам — в то время начинающим

летчикам-испытателям — рассказал еще в довоенные годы наш старший коллега

Борис Николаевич Кудрин.