Избранное в двух томах

Но на этом чудеса не заканчиваются. Игорю Павловичу, наверное, подумалось, что от нервного перенапряжения у него начались галлюцинации: вместе с кровью поток воздуха начал гнать в его кабину.. перья! Настоящие

черные перья, источником которых организм летчика, даже сколь угодно тяжело

раненного, вроде быть не мог. . Конечно, галлюцинация!.

160 Здоровенный старый грач, на которого мы налетели, — вернее то, что от него

осталось, — застрял в переплете фонаря и так и был доставлен на землю. Но при

этом изрядно досталось и мне. Кроме ушиба головы (за счет которого друзья и

коллеги в течение долгого времени ехидно относили все мои, с их точки зрения, недостаточно мудрые высказывания), обнаружилось, что осколки стекла

повредили мне левый глаз. Поэтому руководивший нами в то время профессор А.

В. Чесалов на сей раз — в отличие от того, когда я попал во флаттер, — ничего

записывать «на свежую голову» не велел (тем более что ни о какой свежей голове

в тот момент не могло быть и речи), а, напротив, тут же решительно засунул

меня в автомобиль и отправил в Москву, в глазную лечебницу. И, как вскоре

выяснилось, очень правильно сделал.

Только благодаря этому у меня еще на долгие годы сохранилось

стопроцентное зрение на оба глаза.

Дабы происшествие не кануло бесследно в Лету, покойный грач был

сфотографирован во всех возможных ракурсах (так принято делать при любой, даже самой незначительной, поломке). Две или три фотографии были

предложены мне в качестве сувенира, и я легкомысленно принял их. Говорю

«легкомысленно», ибо, кроме злополучного грача, на них фигурировала часть

переплета фонаря — две дюралевые рейки, каковые при желании можно было

квалифицировать как «элементы конструкции экспериментального самолета». И

действительно, не далее как на следующий же день спохватившееся бдительное

начальство велело немедленно принести фотографии обратно и даже потребовало

от меня пространного письменного объяснения, зачем я их взял. Мой

естественный ответ: «на память» — был воспринят как не вполне

удовлетворительный. Так я и остался на долгое время без осязаемых сувениров

об истории с грачом, как, впрочем, едва ли не обо всех прочих историях, случившихся со мной за годы испытательной работы.

Но все это уже, можно сказать, послесловие. Сейчас же я вспомнил о

происшедшем столкновении с птицей прежде всего как о случае, в котором мне

явно не повезло.

Судите сами: беспредельное воздушное пространство, и в нем совсем

небольшая птица. Так надо же

161

было уткнуться в нее прямехонько лобовым стеклом кабины!

До этого мне казалось, что так столкнуться с летящей птицей столь же

маловероятно, как, например, угодить под метеорит, падающий на Землю из

космического пространства.

Впоследствии я узнал, что вероятность первого все же гораздо больше и что

немало столкновений летящих самолетов с птицами закончились гораздо

печальнее, чем у меня.

Удаление птиц из районов аэропортов, где воздушное пространство, естественно, насыщено летающими самолетами в наибольшей степени, стало

одной из существенных составляющих проблемы безопасности полетов. В печати

по сей день то и дело появляются сообщения о летных происшествиях, вызванных столкновениями летательных аппаратов с птицами.

Так что мне с моим грачом не повезло, оказывается, не столь уж решительно.

Новые события, в которых на испытательном аэродроме недостатка никогда

не ощущается, вскоре отодвинули грачиное происшествие на задний план. Его

подробности быстро стирались в памяти окружающих. И уже недели через две

кто-то из летчиков в разговоре бросил:

— Это было незадолго до того,, как Марк столкнулся с вороной. .

— Не с вороной, а с грачом, — поправили его, — никакой вороны там не

было!

Во тут кто-то из «метров» — не то Корзинщиков, не то Чернавский —

неопределенно заметил:

— Ну, одна-то ворона там, во всяком случае, была. .

Я тогда не предал этой туманной реплике должного значения, так как не

видел оснований возвращаться к и без того, казалось бы, ясному делу. Не повезло

— и все тут!

* * *

Исключительно досадное невезение постигло однажды моего друга, выдающегося советского летчика-испытателя, Героя Советского Союза Николая

Степановича Рыбко.

Он испытывал первый опытный Ту-16— очень

162

интересную, прогрессивную и многообещающую машину, созданную

коллективом, которым руководил А. Н. Туполев. Кстати, именно эта машина

послужила впоследствии основой для разработки первого реактивного

пассажирского самолета — широко известного у нас и за рубежом Ту-104.

Размеры аэродрома, на котором проводились испытания, в то время не

оставляли новой скоростной машине особенных запасов при посадке: стоило на

ней, как говорят летчики, промазать — коснуться земли не в самом начале

полосы — или сделать это в нужном месте, но на повышенной скорости, и длины

летного поля могло не хватить. Поэтому Рыбко был вынужден каждый раз

буквально подкрадываться к аэродрому с высоко задранным носом, на

наименьшей допустимой скорости и притом как можно ниже, над самыми

окружающими летное поле препятствиями. Подкравшись таким образом, летчик

перед самым началом посадочной полосы энергично убирал газ, и самолет тут же

приземлялся.

Конечно, для такого захода на посадку требовалась точная летная интуиция и

не менее точный расчет. Достаточно было чуть-чуть перехватить в стремлении

подходить к земле без всяких запасов высоты и скорости, и самолету грозило