Избранное

Теперь настал мой черед. Этот юноша, что пригрел мою смерть у себя на груди, неотступно следует за мной по пятам. Я должен укрепить его решимость. Нужно ускорить нашу встречу, пока его не выдали, ибо на смену ему придет очередной узурпатор, и тогда мне уготована позорная смерть тирана.

Нынче вечером я буду в одиночестве гулять в императорских садах. Я отправлюсь туда после ванны, свежий и благоухающий. Облаченный в новую тунику, выйду я навстречу убийце, который уже дрожит от нетерпения, притаившись за деревом.

Молнией взметнется его кинжал, и я увижу, как обнажится моя черная душа.

AUTRUI

^[30]

Понедельник. Этот незнакомец по-прежнему преследует меня. Мне кажется, его зовут Autrui. Я и не помню, с каких пор стал его жертвой. Должно быть, с самого рожденья, я и не заметил. Тем хуже для меня.

Вторник. Сегодня я бродил по городским кварталам. И вдруг заметил, что направленье моего маршрута стало весьма странным. Улицы сложились в лабиринт, несомненно, по воле Autrui. И, наконец, я оказался в тупике.

Среда. Мне отведена для жизни строго ограниченная часть какого-то убогого квартала. Бесполезно пытаться выбраться отсюда. Autrui таится за любым углом, готовый затворить проходы к многолюдью.

Четверг. Я постоянно боюсь вдруг оказаться лицом к лицу и наедине с моим врагом. Даже запершись в моей клетушке, готовый лечь в постель, я чувствую, что раздеваюсь под взглядом Autrui.

Пятница. Весь день я провел в доме, не способный ни на что. Ночью вокруг меня возникло некое кольцо, неяркий круг, едва ли более опасный, чем обыкновенный бочарный обруч.

Суббота. Проснувшись, обнаружил, что нахожусь в шестистороннем коробе по моему размеру. Я не решился трогать стенок, так как чувствовал: снаружи я увидел бы все тот же шестигранник.

Несомненно, я обязан заключенью черным проискам Autrui.

Воскресенье. Вмурованный в мою гробницу, я постепенно разлагаюсь. Я исхожу тягучей сукровицей с отливом в желтизну. О, никому я не желал бы отведать этот мед…

Конечно, никому, за исключеньем Autrui.

ЭПИТАФИЯ

Марселю Швобу^[комм.]

В открытой драке он оборвал гнилую нить жизни Филиппа Сермуаза, что был негодным клириком и подлым человеком. Он заслужил часть воровской добычи в двести экю, украденных в парижском Коллеж де Наварра, и дважды представал с петлей на шее. И оба раза из темницы он выходил велением властительной десницы.

Молите Господа о нем. Он родился в худые времена: чума и голод опустошали столицу Франции; костер, вознесший к небу Жанну д’Арк, высвечивал то искаженные от скорби лица, то злобствующие хари; в пестром говоре бродяг перетасовывался воровской арго с иноязычием врагов.

То были времена, когда под зимнею луной стаи волков бродили по кладбищам. Он сам был словно волк, отощавший, голодный, который невесть как забрел на площадь. С голодухи он крал хлеб и таскал с жаровен у торговок рыбу.

Он родился в худые времена. Толпы детей бродили по городу, вымаливая песнями на хлеб. Калеки и нищеброды набивались в нефы собора Нотр-Дам, мешали певчим и сбивали мессу.

Он сам искал прибежища и в церкви и в борделе. Усыновивший его священник отдал ему навеки свою честную и славную фамилию, а Толстая Марго ему дарила теплый хлеб и опоганенную плоть. Он нелестно воспевал прелестниц и возносил мольбы Пречистой устами матери земной. На выцветших шпалерах его баллад неровной чередою проступали красавицы былых времен в сопровождении печального рефрена. В трагически-глумливом завещании он сделал своими наследниками всех. Как рыночный торговец, он вытряс без разбору сокровища и сор своей души.

Сам худосочный, гол как кочерыжка, вечно без гроша, он любил Париж, град падший, обнищавший. Магистр искусств, он приобщился богословских истин в стенах прославленной Сорбонны.

Но с мостовых Латинского квартала он покатился по дорогам нищеты. Он познал и зимний холод без огня, и без друзей темницу, и жуткий голод внутри и вкруг себя. Его товарищами были грабители, подонки, сутенеры, фальшивомонетчики и дезертиры, все побратимы эшафота.

Он жил в худые времена. А в тридцать с лишним лет таинственно исчез. Гонимый голодом и мукой, он скрылся, словно волк, что, чуя близкую погибель, ищет в дебрях леса глухую падь. Молите Господа о нем.

ЛЭ ОБ АРИСТОТЕЛЕ

^[комм.]На зеленом кругу луга танцует муза Аристотеля. Старый философ то и дело поднимает голову и наблюдает движенья юного, опаловых отливов тела. Кровь разгоняется и разжигает его дряхлеющую плоть, из его дрожащих рук на землю падает хрустящий свиток папируса. А муза все танцует на лугу и развивает перед взором Аристотеля гибкую, тугую связь логики ритмов и движений.

Аристотель вспоминает юную рабыню на невольничьем базаре своего родного Стагира, которую не смог купить. С той поры ни одной женщине не удавалось настолько смутить его воображение. Но сейчас, когда спина уже сгибается под тяжестью годов, а глаза уж застилает пелена, муза Гармония все чаще приходит нарушать его покой. Напрасно он пытается противопоставить ее жаркой красоте строгость холодных рассуждений — она все возвращается и вновь заводит свой бесплотный пылкий танец.

Аристотель закрывает окна и зажигает чадящую лампаду, при которой он с трудом читает написанное, — но все напрасно: Гармония все так же пляшет в его мозгу и сбивает серьезный строй его мышленья, который обращается в подобие потока с его игрою света и теней.

Тогда слова, написанные им, теряют прежнюю весомость диалектических суждений и исполняются звучаньем звонких ямбов. Несомые неведомыми веяниями, в памяти всплывают из забвенья полузабытые, но крепкие реченья, исполненные запахов полей.

Аристотель оставляет свою работу и выходит в сад, распахнутый, словно один большой цветок, который весенним днем исходит ароматом и сияньем. Старый философ глубоко вдыхает запах роз и освежает свое лицо ночной росою.

Муза Гармония пляшет перед ним в изменчивом и ускользающем рисунке танца, сплетая лабиринт неясных форм, губительный для здравого рассудка. И вот уже сам Аристотель с внезапной резвостью бросается вослед красавице, которая мгновенно тает и растворяется в ближайшей роще.

Изнемогший и пристыженный, философ бредет обратно в келью. Он роняет на руки седую голову и плачет по безвозвратно иссякшей юношеской силе. Когда он отрывает голову от рук, он видит пред собою все тот же бесконечный танец юной музы. И тут вдруг Аристотель решает написать трактат, который бы покончил с вечным танцем Гармонии, разложив его на составляющие части. Ему пришлось смириться с необходимостью стиха, как средства изложенья, и он начал работу над трактатом «О гармонии» — шедевром, погибшим в пламени Омара^[комм.].