Избранное

Что говорить, я тоже, грешным делом, надеялась, что приговор останется только на бумаге, а смертную казнь заменят другим наказанием. Но как ни уговаривала я себя, от тоски и страшных предчувствий не находила себе места.

Прошло несколько месяцев, по всей стране поднялось движение протеста против жестокого приговора. Я надеялась и ждала.

Однажды наш Хынг вышел погулять, но вдруг быстро вернулся и бросился ко мне. Малыш свободно путешествовал по всему лагерю, заходил в другие секторы, и всюду его принимали с радостью.

Малыш обхватил меня руками за шею.

— Тетя, тетя!

Мне приятно было ощущать пухлые детские ручонки, обвившиеся вокруг моей шеи. Я прижала его к себе и поцеловала. Мальчик отпустил меня и убежал гулять, а в руках у меня осталась маленькая записка. Я не стала ждать вечера и, улучив момент, развернула листок.

«Он по-прежнему здоров, весел и продолжает борьбу».

В записке лежал еще какой-то крошечный предмет — не больше половины ногтя мизинца. Это было крохотное сердечко, вырезанное из скорлупы кокосового ореха, тщательно отполированное, и на каждой стороне были выцарапаны чуть заметные буквы Ф. и Х.

Я уничтожила записку, а подарок тщательно спрятала в складках платья. Сердце мое, казалось, выскочит из груди от радости! Эти едва заметные линии, прочерченные на скорлупе кокосового ореха, словно превратились в кровеносные сосуды, и по ним кровь из сердца Хоанга потекла в мое сердце. Я вышла во двор, села на свое любимое место под деревом и запела «Песню надежды», которую выучила, когда сидела в главном полицейском управлении:

Стаи птиц перелетных над нами летят, Голоса их призывно в небе звенят, Слышен шелест их крыл на ветру, Птицы встречают весну поутру…

Сердце мое билось тревожно, а тоненькие линии на скорлупке кокосового ореха, казалось, трепетали, словно крылья летящих птиц.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Лагерное начальство раскрыло нашу организацию и узнало о моей роли в ней. Меня снова, уже в третий раз, перевели в П-42, снова пытали в течение нескольких дней, пока я окончательно не свалилась. Находясь в четырех стенах абсолютно изолированной от мира одиночки, я все же узнала, что в стране началось движение буддистов, что в борьбу включились даже высшие бонзы, и несколько буддийских монахов в знак протеста совершили самосожжение. Учащиеся и студенты вышли на улицы Сайгона, Хюе и других городов.

Меня посадили в камеру номер шесть. В соседней камере номер пять сидел товарищ, которого схватили после провала в Ле Ван Зует. Его привезли сюда вместе со мной и жестоко пытали. На противоположной стороне коридора находились первая, вторая, третья и четвертая камеры. Здесь заключенные содержались в лучших, чем у нас, условиях. У них были даже топчаны, и их иногда выпускали на прогулку.

Когда я впервые попала в П-42, как-то раз, проходя мимо первой камеры, я увидела учителя Тана. Он был арестован раньше меня, во время неудавшегося переворота в конце шестидесятого года. Однажды, когда я проходила мимо его камеры, учитель Тан огляделся по сторонам и, убедившись, что никого из надзирателей поблизости нет, тихо сказал:

— Значит, вы тоже здесь…

В другой раз он сообщил мне, что видел здесь Тхань — нашу Брижит Бардо. Но чаще всего при встрече учитель молчал и только пристально смотрел на меня. И вот мы встретились вновь. Я видела в открытые двери камеры, как он, согнувшись, сидел на топчане и смотрел в одну точку. Учитель очень похудел, голова его стала совсем седой. Глаза, прежде такие живые и выразительные, теперь смотрели отчужденно и равнодушно.

Рядом с Таном, в камере номер два, сидел пожилой китайский эмигрант. Никто толком не знал, за что он арестован, говорили, будто его посадили в тюрьму за вымогательство. В третьей камере находился профессор, который оказался в тюрьме за сотрудничество в левой газете, где он осыпал проклятиями правительство, ругал его то на вьетнамском, то на английском языке. Мне рассказали, что профессор выступал против Зьема и его брата Ню, но весьма далек от нашей борьбы. И все-таки каждый раз, слыша его гневные речи, я понимала, насколько прогнил режим Нго Динь Зьема и до какой степени дошло возмущение наших соотечественников.

Дядюшка Бай из четвертой камеры предполагал, что снова готовится переворот, и поэтому мы, как только выйдем на свободу, должны немедленно включиться в борьбу. Учитель Тан, напротив, считал, что нужно соблюдать осторожность — ведь если начнется какая-нибудь заварушка, на нас первых выместят всю злобу…

Первого ноября из-за стен тюрьмы до нас донеслись звуки выстрелов. Тюремщики в панике забегали. Раньше многие двери в тюрьме были открыты, теперь же их закрыли и без конца проверяли запоры. Охранники, как сумасшедшие, сновали по коридорам, бегали с этажа на этаж. В этой суматохе нам забыли принести пищу, почти целые сутки мы голодали. В знак протеста мы кричали, что было силы, стучали в двери, но тюремщики вдруг пропали, словно их вовсе не было здесь.

В городе происходили какие-то события. Тюремное начальство и охрана старались не трогать нас. Только второго ноября мы увидели за решетками камер каких-то людей, но это оказались солдаты особых подразделений. Из разговоров, которые доносились до нас, мы поняли, что Нго Динь Зьем и Нго Динь Ню убиты, к власти пришли генералы и в связи с этим майор Кхам, Зыонг Динь Хиеу и Черный Тхань были смещены.

Вечером второго ноября профессор из третьей камеры был освобожден. Но даже в этот день он продолжал ругать и поносить всех и вся.

Утром третьего ноября по поручению нового правительства в тюрьму прибыла так называемая «комиссия по проверке условий содержания заключенных». Кроме представителей полиции в ее состав входил и армейский офицер в звании майора, которого сопровождали несколько солдат. В комиссии оказалось и два «гражданских лица» — один молодой, другой совсем старик. Старик был одет в национальный вьетнамский костюм, молодой же — в новом, с иголочки европейском костюме. Комиссия торопливо прошла по коридору, даже не заглянув в камеры. Мы кричали, стучали в двери. Вся тюрьма наполнилась шумом и криками. В конце концов комиссия вынуждена была открыть камеры и осмотреть их.

Заглянув в мою камеру, старик с удивлением спросил:

— А здесь есть и женщины?

Молодой выступил вперед и сказал, указывая на меня пальцем:

— Эту женщину отвезите в больницу!

Я не могла сдержать усмешку. Такие «знаки внимания» оказывали нам и раньше. Выходит, этот переворот не принесет ничего нового!

Перед тем как подойти к моей камере, комиссия остановилась перед камерой учителя Тана. Члены комиссии разговаривали с ним почтительно, обещали разобраться в его деле и немедленно предоставить ему свободу. И действительно, на следующий день пришел приказ об его освобождении. Уходя, учитель подошел ко мне и тихо сказал:

— Раньше я думал, что коммунизм неприемлем для нашей страны, что он зародился в Европе и не соответствует духу нашего народа. С этим сознанием я и шел за участниками переворота. Но с того дня, как я попал сюда и посмотрел на вас — на тебя, твою подругу Тхань, других заключенных, — я изменил свое мнение.

Последнюю фразу он произнес совсем тихо, но я все равно отчетливо слышала ее. С этого дня я стала с еще большим уважением относиться к моему старому учителю.

2