Избранное

— Я сказала дома, что ты напишешь им письмо.

Я обняла ее.

— Мама, а ты не сердишься на меня?

Она шутя оттолкнула меня, молвив:

— Да уж ты хороша, даже домой не заглянула!..

Конечно, я очень виновата перед мамой, — даже не потому, что вопреки ее наказам стала участвовать в революционном движении, а потому, что скрыла от нее это, словно бы не доверяла ей. Что меня удерживало? Ведь мама сама помогала партизанам, носила им продукты на остров Гао. Так почему же я боялась сказать все матери — и что умышленно заваливала экзамены, и что выполняла задания организации?.. Может быть, знай мама правду, она помогла бы мне, и не арестовали меня?..

Я прижалась к маме, словно просила у нее прощения.

— А наш Ба очень вырос, такой сильный стал парень! — сказала мама.

Я поняла, что она имеет в виду, когда говорит про Ба, что он «сильный парень». Ведь после моего ареста Ба взял на себя все заботы о семье, помогал маме продавать рыбу на рынке, оставил школу, чтобы дать возможность учиться остальным, и теперь уже самый младший из братьев Ут заканчивает пятый класс.

— Бабушка совсем ослепла, и с ней повсюду ходит кто-нибудь из внуков. Ты знаешь, она каждый день твердит, что хочет видеть тебя. Она просила передать, что если ты не приедешь домой навестить ее, то в следующий раз она заставит кого-нибудь из внуков везти ее сюда.

Было уже поздно. Деревня затихла, все уснули. Лишь изредка откуда-то доносились голоса, смех, звуки музыки…

Спокойная безветренная ночь. Повернувшись к окну, я смотрела на далекое темное небо, где сияли яркие звезды. Внезапно небо озарилось ослепительным светом. Это наши партизаны, наверное, напали на военный пост, расположенный неподалеку от деревни, а солдаты, охранявшие его, с перепугу запустили осветительные ракеты. Вспышки следовали одна за другой, заливая все вокруг мертвенно-белым светом.

Я слушала, как мама рассказывает о доме, и представляла себе родную деревню, дорогу, ведущую к городу, дом бабушки и сад на берегу реки. Мне виделись лица бабушки, братьев и сестер.

Неожиданно я повернулась к матери и крепко обняла ее.

— Да, мама, совсем забыла еще об одном…

— О чем?

— Хоанг…

Я смущенно замолчала. Мама спокойно ждала. Потом спросила:

— Он сейчас на Пуло-Кондоре?

Оказывается, мама уже знает все. А я-то боялась говорить с ней об этом, все не решалась.

Мама прижала меня к себе.

— Милая моя девочка, — проговорила она, ласково гладя меня по голове.

Мне захотелось уткнуться матери в грудь, как в детстве, когда я спала с ней на одной кровати. Помню, мама точно так же, как сейчас, гладила меня по волосам.

И почему-то вспомнилась песенка Тхань:

Бежит издалека река Донгнай, И воды в ней прозрачны, А девушки, что с берегов Донгнай, Длинноволосые прекрасны…

Хоанг говорил мне, чтобы я никогда не обрезала своих длинных волос.

А что бы ты сказал, Хоанг, если бы меня послали на новое задание и мне пришлось бы сменить прическу, привычною одежду — надеть модное, яркое платье с вырезом и узкой талией, накрасить губы, напудриться?..

Впрочем, я знаю: ты хочешь, Хоанг, чтобы я сохранила свою прическу и носила свое белое платье для того, чтобы навсегда сохранить в чистоте верность нашим идеалам! Не так ли, Хоанг?

Ханой — Ялта — Ханой

1970—1971

Перевод Е. Глазунова.

РАССКАЗЫ

КАК Я СТАЛ БОЙЦОМ НАРОДНО-ОСВОБОДИТЕЛЬНОЙ АРМИИ

Дом опустел, и я ощутил внезапный страх. Мне захотелось броситься следом за родными, но я по-прежнему лежал на кровати, свесив ноги и не в силах пошевельнуться. Лишь через некоторое время я заставил себя встать и выглянуть в окошко. Тревога и беспричинное раздражение, которые охватили меня в минуты перед расставанием, не проходили. Вспоминались настойчивые слова матери, в ответ на которые я упрямо твердил одно и то же: «Кому угодно ехать, пусть отправляется, я остаюсь…» Младшие дети не понимали серьезности момента и были радостно возбуждены, как будто им предстояло не бегство от неприятеля, а веселая экскурсия. Старшая сестра держала себя подчеркнуто спокойно и невозмутимо, всем видом стараясь показать, что спорить и волноваться не о чем: кто хочет — пусть едет, кто не хочет — пусть остается.

«Берегись, — сказал отец, — дед говорит, что стоит им увидеть твои длинные волосы, как тебя сразу же и расстреляют».

Отец давно махнул на меня рукой, считая безнадежно испорченным и неисправимым, однако, иногда, по привычке, читал мне нотации. Конечно, в компании моих приятелей трудно было остаться «неиспорченным», да и зачем было стараться вести себя как подобает в Сайгоне тех лет? Правда, я никого не обокрал и не мошенничал, но к образцовым меня не причисляли. Учился я кое-как, не раз оставался на второй год и до сих пор не имею аттестата, хотя давно уже вышел из школьного возраста. Не уверен, что и в этом году сумел бы сдать выпускные экзамены!

А зачем, собственно, было их сдавать? Моя сестра училась не в пример старательнее, закончила не только школу, но и литературный факультет университета, однако ей удалось найти лишь место секретарши в одной из американских фирм, да и то после долгих поисков. Отцу пришлось немало похлопотать, чтобы перевести ее в так называемую «национальную фирму», хотя всем ясно, что подобные наименования — всего лишь вывеска, за которой прячутся чужие деньги! Такая же американская лавочка, только со штатом, набранным из вьетнамцев.

Что могло ждать меня после получения аттестата? Служба в армии, работа учителем или должность служащего в каком-нибудь министерстве… Четыре раза в день мотаться туда-сюда на велосипеде. А где его взять, велосипед? Недавно всей семье пришлось поднатужиться, чтобы приобрести «солекс» для сестры. Было сказано, что она теперь уже взрослая девушка и ей необходимо выглядеть элегантно. Но купленный велосипед оказался таким, что я его и даром не взял бы. Лучше уж фланировать по улицам пешком или брать велосипед в случае нужды у друзей.

Мои принципы и поведение соответствовали определению «испорченный». В школу я ходил ради разнообразия — дома скучно! А когда надоедало, уходил с уроков и слонялся по улицам. Домой возвращался поздно и сразу заваливался спать… Короче говоря, жил совсем не так, как хотелось бы родителям. Впрочем, мне иногда становилось жаль мать, и я пытался взять себя в руки: начинал соблюдать распорядок, брался за учебники. Но благих намерений хватало ненадолго, и все катилось по-старому.

Отца я тоже жалел и понимал, что доставляю ему немало горя, но в отношениях с ним мною владел постоянный дух противоречия, заставлявший делать все наоборот. Например, я вовсе не собирался отпускать длинные волосы, но как-то раз не успел вовремя постричься. Отец заметил это и воскликнул: «Ты что же это? Гриву решил себе отрастить? Как уличные прощелыги?» С этого дня я принципиально стал отпускать волосы.