Избранное

На теннисе

Я пил всю ночь. Июля тяжкий зной Плывет, как дым, томительно и сонно, И пестрые трибуны стадиона Плывут куда-то вдаль передо мной. Бью по мячу наотмашь, с пьяных глаз. Куда летит, где падает — не вижу... Наверно, бог ударил по Парижу Вот так, как я по мячику сейчас.

Разговор с критиком в кафе «Ротонда»

Блоха проворно скачет за блохой. За словом — слово. День покрылся тучей. Униженный ремесленник созвучий, Я, к сожаленью, не совсем глухой. Да, занят я не делом — чепухой. Да, я готов признать на всякий случай, Что мой папаша умер от падучей И я ему наследник неплохой, А главное, слуга покорный ваш Умеет бить, как бил один апаш — Ни синяков на теле, ни царапин. И вы учтите, господин рантье, Что мой удар покойный Карпантье Хвалил за то, что он всегда внезапен.

Гроза в Париже

Дурак уснул — он помолился богу. А гром гремит над миллионом крыш. Не этот ли удар нам бьет тревогу? Не эта ль молния зажжет Париж? Тьма нарастает, мутная, тупая, Предчувствиями по сердцу скребя. И я, в грозе и ливне утопая,— Соломинка! — хватаюсь за тебя.

В гостинице

В гостинице мне дали номер. Малость Я присмотрелся к комнате. И вдруг Припомнил то, чего забыть, казалось, Никак нельзя: тут умирал мой друг. С кровати видел он перед собою Пространство небольшой величины. Диван, пятно сырое на обоях. И были дни его обречены. И целый день я пьянствовал и бредил, От разума скрывая своего, Что был он лучше, чем его соседи, И чем враги, и чем врачи его. А шумный Век твердил простые вещи, Что все мы дети по сравненью с ним, Что ни один еще закон зловещий Нам, неучам, пока не объясним. И в том, что разум властвует на свете, Я усомнился, бедный ученик, На миг один. Но разве знают дети, Доколе будет длиться этот миг?

Европа

Мне приснилась пустынная Прага, Грязный двор и квадратное небо, И бродяг обессиленных драка Над буханкою серого хлеба. А в костеле, темнее, чем аспид, Только ветер блуждает, как пленник, И Христу, что на свастике распят, Тайно молится дикий священник. Мне приснились кирпичные стены, И решетка, и надпись «Свобода», Где стоит на посту неизменно Часовой у железного входа. Неизвестно чего ожидая, Он стоит здесь и дни, и недели, И стекает вода дождевая По шершавой и узкой шинели. Мне приснилась потом Справедливость В бомбовозе, летящем как птица. И четыре часа она длилась, Чтоб назавтра опять повториться. И я видел развалины кровель В обезумевшей полночи Кельна, И британского летчика профиль, Чья улыбка светла и смертельна. Мне приснилась рабочая кепка На хорошем, простом человеке, — И такую, что скроена крепко, Перед немцем не скинут вовеки. Пусть друзья мои роют окопы И стоят за станками чужими, — Но последнее слово Европы Будет сказано все-таки ими.

Десант на Корсику

Нагие скалы. Пыль чужой земли На сапогах, на каске, на одежде. Уходит жизнь. Все, чем дышал я прежде, Померкло здесь, от родины вдали. Но уж плывут, качаясь, корабли, Плывут на север, к Славе и Надежде. Что бой? Что смерть? Хоть на куски нас режьте, Но мы дойдем — в крови, в грязи, в пыли. Во Франции не хватит фонарей Фашистов вешать. Нам не быть рабами. Меня качало на груди морей. Качало меж верблюжьими горбами, Чтоб мог я пересохшими губами Припасть к бессмертью родины моей.

Я француз

Покамест Жертв и Доблести союз Нас не привел, освободив от уз, К тем берегам, где Братство и Свобода, — Вы слышите меня? — да, я француз, Мне душу давит непомерный груз Кровавой муки моего народа. Но если мир восстанет из огня, Отбросив злобу, ненависть кляня И отвергая подвиг их презренный,— Тогда скажу я, в ясном свете дня, Как равный равным, — слышите меня? — Я не француз —я гражданин Вселенной.

Летчикам эскадрильи «Нормандия»

Над диким камнем выжженных равнин, Над желтизной их мертвого потока Я слышу гул, крылатый гул машин. Вы были правы: свет идет с Востока. Я ошибался жалко и жестоко, Ничтожных дней себялюбивый сын, Я думал: в мире человек — один, И он бессилен перед гневом рока. Вы были правы. И когда-нибудь, В Нормандии, мы вспомним долгий путь И за столом, на празднике орлином, Поднимем тост за братство на земле, За Францию, за маршалов в Кремле И англичан, летавших над Берлином.

1943

ДВОЕ

Посвящение («Нам нельзя путешествовать вместе…»)

Нам нельзя путешествовать вместе, Что доказано жизнью в былом: Ни одно из таких путешествии Не согласно с моим ремеслом. Все равно ты нарушишь при этом Договор предварительный наш — И не тенью, а внутренним светом Заслонишь мне людей и пейзаж.

1965

Двое

Сколько лет не гаснет их очаг В домике бревенчатом и старом, И мелькают искорки недаром В умудренных временем очах. Им разлука кажется смертельной, Им одни и те же снятся сны. Но мужчина думает отдельно О сраженьях прожитой войны.

1966

Колыбельная

Ночь родимого края Тишиною полна. И горит, не сгорая, Над горами луна. Цапли белые в гнездах Отдыхают давно, И спокойные звезды В наше светят окно. И в рыбачьей деревне Мирно спят рыбаки, Не шумят там деревья, Не горят огоньки. Только бьется о берег Неумолчный прибой. В доме заперты двери. Спи, мой друг дорогой.

1951 (?)

Вечернее пение птиц

В тихой роще, далеко от дома, Где закат блаженно догорает, Слышен голос песенки знакомой, От которой сердце обмирает. Но, внимая этой песне дальней, Даже мудрецы поймут едва ли: То ли птицы стали петь печальней, То ли мы с тобой печальней стали.

1966

В смешанном лесу

Не знаю, кто, в какие времена, Уговорил их вместе поселиться, Но дружит краснокожая сосна — Как равная — с березкой бледнолицей. Для них давно настала, в добрый час, Торжественного равенства эпоха, Как бы невольно убеждая нас, Что быть терпимыми — не так уж плохо.

1966