Избранное

«Да, это я сказал. Не будь упрямым…»

Да, это я сказал. Не будь упрямым И трубку телефонную сними, И позабудь, наедине с Хайямом, О том, как суетятся за дверьми. А стоит только вам разговориться — И ты увидишь мир с иных высот. Сам посуди: тебе, товарищ, тридцать, А старику, пожалуй, девятьсот.

Посвящение(«Недобрая была тогда погода…»)

Недобрая была тогда погода. И дождь, и снег. На сердце. На судьбе. И то, что я писал в теченье года. Все это — длинное письмо тебе. Поймешь ли ты? — Поймешь. (Разборчив почерк.) Открытым сердцем, милою душой. Заплачешь ли? — Заплачешь. Тихо. Ночью. Одна в постели, ставшей вдруг чужой. И все слова и все прикосновенья Забудешь? — Не забудешь ничего. Быть может, только на одно мгновенье... А я писал, безумец, для него.

1939

Мурманск

«В грядущих тревогах, в жестокой неволе…»

В грядущих тревогах, в жестокой неволе Я, может быть, только одно сберегу — Дорогу, и полночь, и Марсово поле, И свет от созвездий на тихом снегу. Как будто следы неземного кочевья Давно позабытых народов и царств, Как будто не наши кусты и деревья, Как будто не Марсово поле — а Марс. И два человека, одни во вселенной, — Сюда добрались, ничего не боясь, И друг перед другом стоят на коленях И плачут, один на другого молясь. И плачут от счастья, что к вечным страданьям Они проложили невидимый мост, И плачут, любуясь, в немом обожанье, В светящемся мире туманов и звезд.

1939

«Азиатской тропы повороты…»

Азиатской тропы повороты И вонючее горе болот... Разве даром я шел по болотам, Задыхаясь, — вперед и вперед? Разве это проходит напрасно, И напрасно я жил и дышал У воды океана прекрасной, Подымающей огненный шар? Если я бескорыстным просторам И открытым путям изменю, Если я разорву договоры И предам золотому огню, Если, уличной девки покорней, Я впущу малодушие в дом, — То деревьев протянутся корни И сойдутся на горле моем. И забвения вечные воды На меня по горячим следам Опрокинутся силой Природы, До сих пор неизвестною нам, Но врывается солнце густое, И дорога подводит коня. ...Вероятно, я что-нибудь стою, Если ты полюбила меня.

1934

Долгая история (Вместо писем)

I

«Аленушка, Аленушка!..»

Аленушка, Аленушка! За блеск веселых глаз Бутылку всю до донышка Я осушил сейчас. На миг — милее нет другой На родине на всей, Где я устал от недругов, Устал и от друзей. Гляжу совсем растроганный На руки, на кольцо, На бровь, на детски строгое Упрямое лицо. Хочу — со всею силою (А сила не слаба), Чтоб гордость Вашу милую Щадила бы судьба. Ведь я один-то вечером Видал, собравшись в путь, Как та слезинка девичья Упала мне на грудь. Все скажут: «Вот влюблен уж как!» — А я махну рукой. Останусь я, Аленушка, Один с моей тоской. А та — прикажет стариться, Торопит в те моря, Куда не скоро явится Аленушка моя.

«Без умысла, наверное…»

Без умысла, наверное, А так — средь бела дня Монгола суевернее Ты сделала меня. И я со всею силою Поверил в эту ложь — Что если любишь, милая, То и в огне спасешь. Не мне могила вырыта В бою, среди атак. А если разлюбила ты, — Тогда и смерть — пустяк.

«Сколько ездил в мире я…»

Сколько ездил в мире я — Не окинуть глазу, А у вас в Башкирии Не бывал ни разу. Не бывал, а вижу я, Из-за тьмы туманной, Крытый ветхой крышею Домик деревянный. Скучной ночью в комнате Вы — одна в кровати, — Может быть, и вспомните Обо мне, солдате. И, быть может, долго нам Не заснуть во мраке, Мне — в лесах под Волховом. Вам — в Стерлитамаке. Я грустил и ранее, А уж нынче — мука: Что ни сон — свидание, Наяву — разлука. «Вот вина серьезная — На войне горюет!» — Скажут люди грозные, Те, что не воюют. Ну, а тот, с кем рядом мы, В оттепель, в мороз ли, Зиму под снарядами В обороне мерзли, Скажет: «Брось, не жалуйся На судьбу такую, Не тоскуй, пожалуйста, — Я и сам тоскую. Хуже, чем распутица В злую непогоду, Видишь — немец крутится, Не дает проходу. А как всею силою Будет бит, собака, — Так езжай за милою До Стерлитамака».

«Нет, не тихого берега ужас…»

Нет, не тихого берега ужас, А туда, где дорогам конец. Это крепче женитьб и замужеств, Покупных обручальных колец. Может быть, я напрасно ревную — Все уж было меж нами давно, Конский топот и полночь степную Нам обоим забыть не дано. И от смуглой руки иноверца, Уносившей тебя от погонь, В глубине полудетского сердца Загорается робкий огонь. Что ж, и мне мое сердце не вынуть; Значит, надо — была не была, — Но украсть эту девушку, кинут Поперек боевого седла И нести через душное лето, Не считая ни верст, ни потерь, К той любви, что в преданьях воспета И почти непонятна теперь.

«В ночи, озаренной немецкой ракетой…»

В ночи, озаренной немецкой ракетой, Шагая в лесу по колено в воде, Зачем ты подумал о девушке этой, Которую больше не встретишь нигде? Так было у Тосно, так было в Оломне, Так было за Колпином в лютом бою: Три раза ты клялся забыть и не вспомнить И трижды нарушил ты клятву свою.

«Когда, от огня хорошея…»

Когда, от огня хорошея, Мне смерть поглядела в лицо, Я вспомнил в немецкой траншее Не руки твои, не кольцо; Не улицы Луги кривые, При блеске весеннего дня, Когда я поверил впервые, Что ты полюбила меня; Не милые сердцу минуты, Что где-то остались вдали, — А церковь, куда почему-то Нечаянно мы забрели. Смешно нам, не верящим в бога, Выдумывать это сейчас — Но что-то, безмолвно и строго, Связало и сблизило нас И так высоко возносило Над всей равнодушной толпой, Как будто нездешние силы Меня обручили с тобой.

«Настанет осень, пожелтеют травы…»

Настанет осень, пожелтеют травы, И год пройдет, и много долгих лет. Но я поил тебя такой отравой, Что для нее противоядий нет. Жить без меня? Глядишь, и жизнь постыла. Идти со мной? Ан нет, не по плечу. Но ты придешь. Ведь ты мне то простила, Что я себе вовеки не прощу.