Избранное

Когда наступила весна, Вера часто лежала, уставившись в темный потолок землянки, и беззвучно плакала. Что скрывала она за своим упорным молчанием - тайну беременности, открывшуюся ей, или свою, по существу, полную беззащитность? За всю суровую зиму я ни разу не притронулся к ней. Лишь однажды, когда растаял снег, оставшись вдвоем в лесной тишине, мы отдались любви - молча, угрюмо, стесняясь друг друга. Казалось, все вокруг восставало против нашей близости - и ветер, что шумел в деревьях, и сойки, с криком вспорхнувшие над нами и обронившие несколько голубых перышек, и товарищи, во взглядах которых потом нам мерещилось беспощадное осуждение…

Где, на каком километре танки добили санитарный эшелон? Молчит степь, лишь шелестят мертвые травы. Как мне неуютно и одиноко сейчас на земле!…

Переночевал в заброшенном хуторке. Утром добрался до вагончика с проводами - станция.

–  Эй, начальник, тебе на Краснодар? Вот-вот поезд примем.

–  Спасибо…

Добрался до города.

Полночь, вокзал переполнен, негде голову приткнуть. Духота - до дурноты. Вышел на площадь. Тут сыро, одиноко. Где и как провести ночь? Неужели снова в свою холодную, как погреб, комнатенку?… А больше некуда…

Вскочил на заднюю площадку трамвая.

8

Улица темная, тихая-тихая. Дома - как гробы. Лишь где-то рядом журчит ручеек. Вошел в знакомый дворик, огляделся - ни огонька. Забарабанил пальцами по окошку.

–  Кто там?
– Голос испуганный.

–  Ваш квартирант.

Сверкнул огонек, мягкий свет разлился за занавешенным окном.

–  Сейчас…

Приоткрылась дверь.

–  Входите. Только в вашей комнате страшная сырость.

–  Как-нибудь…

Она подняла лампу.

–  На вас лица нет. Зайдите, погрейтесь.

Стою у двери. Она поставила лампу на стол, выпустила фитиль, в комнате стало светлее.

–  Снимите шинель, садитесь поближе к печурке - она теплая.

–  Благодарю.

–  Хотите чаю?

Открыла печную дверку, пошуровала железным прутом, подбросила аккуратно распиленные дровишки. Вспомнилось: «Они ей, гадюке, топку навезли - на цельный год хватит!»

В комнате чисто, стены без фотографий. На окнах занавески, крашеный пол, кровать застелена дорогим шерстяным одеялом. Тикают с важностью старинные настенные часы. На туалетном столике небольшая фотография: капитан с орденом Красной Звезды.

–  Муж?

–  Брат.

–  А муж?

Повернулась ко мне лицом:

–  Не все ли вам равно?

–  А как вам… при них-то?

Хлопнула дверцей печки, поднялась, взяла венский стул, села напротив меня.

–  Вы из любопытства?

Подумалось: ее много раз спрашивали.

–  Не эвакуировались? А почему?

–  Так уж вышло… Мужа со мною не было, у сына малярия. Немцы за Ростовом, идут на Краснодар. Мечусь по городу, в военкомат, в райсовет: «Помогите, они же убьют моего мальчика!…» Но всем не до меня - эвакуируются…

–  И все же вы не ответили на мой вопрос.

–  На какой?

Сердито пнул ногой кучу сухих чурок.

–  Откуда это? Задарма доставили?

–  Не смейте!
– Она часто задышала.

Во мне дрогнуло что-то тяжело-виноватое, я начинал себя чувствовать так, как, бывало, в лесу, когда бой, в исходе которого почти не сомневался, оказывался проигранным.

Она вдруг выпрямилась, рассмеялась:

–  Простите… Вы так похожи сейчас на моего сына, честное слово… Нашкодит, а потом придет и станет - такой колючий, взъерошенный… И не такой уж вы страшный… Господи!

– по-детски всплеснула руками.
– Почему всех на один аршин?… И так горько, что даже вы, подполковник… - Вздохнула.
– У нас чай готов… - Несуетливо собрала на стол.

Уйти подобру-поздорову? Но хочется тепла, хоть убей - не подняться.

–  Прошу к столу.

Сидела ко мне боком, близко; я видел - на указательном пальце у нее свежая ссадина, ногти обломаны.

–  На развалинах кирпичи таскаю.
– Убрала руку.

–  Трудно?

–  Еще бы!

Мы встретились взглядами. Ее верхняя губа с мальчишеским пушком подрагивала.

–  Одну минутку.
– Вскочила, шагнула было от стола, а потом неожиданно сказала: - Господи, мы так долго говорим, а как звать друг друга, даже не знаем.

–  Константин.

–  А я Галина. Галина Сергеевна Кравцова по паспорту.
– Протянула руку. Ладонь у нее маленькая, теплая и сильная.

Она вышла, возилась в сенях, как мне показалось, очень уж долго. Я, сам не знаю почему, хотел, чтобы она сидела рядом, чтобы ее губа подрагивала. Никогда в жизни такого я еще не испытывал. И доверие к женщине, которую еще час назад совсем не знал и не хотел знать, крепло.

Она вошла в комнату.

–  Вот, вино.
– Поставила бутылку возле меня.

Взглянув на этикетку, я встал, посмотрел ей в глаза.

–  Что с вами?
– спросила потерянно.

Не отвечая, круто повернулся - и к вешалке.

–  Ключ на месте, - негромко сказала она.

Вошел в свою комнату - охватил холод, сырость. Лег, никак не мог согреться… Нехорошо на душе, глупо нехорошо… Перед бабенкой-стервой… Сразу же показала себя - вино выставила, не постеснялась!…

Спать, спать. Но так и стоит перед глазами бутылка «пиногри», ай-данильский. Сорт наш, крымский, редкостный, - бывало, и за большие деньги не добудешь. Немцы с ходу разграбили старинное хранилище, и вон куда дошла бутылка… Дедок не врет: дровишки, винцо… В кутерьме военной такие не теряются.

К утру сон сморил накрепко. Слышу, стучат, но голову поднять не могу.

–  Живой здеся кто, а?
– Вошел старшина.
– Цельный час гремлю, шумлю, а вы вроде намертво сваленный.

–  Чего приперся в этакую рань?

Старшинские глаза обзыркали комнату.

–  Не скажите, десятая година… Вызывают в военкомат.

–  На что понадобился?

–  Добрая весть поутру ходит.

Схватил старшину за плечи:

–  Ну?

–  Ждут, а потом - прямехонько фрица дубасить!

Собрался как по тревоге. У самой калитки оглянулся - домишко провожал меня молчаливыми окошками.

9

Большая станица, а в ней фронтовой офицерский резерв. Как многие кубанские станицы, и эта растянулась на версты. Улицы широки, дворы просторны, местами сливаются - ни заборов, ни плетней. Меж оголенных акаций дымят трубы хат-мазанок под камышовыми крышами.

Я знаю: полы в них земляные, с тонким слоем зеленого кизяка, окна с глухими ставнями и железными задвижками. Главная улица - Красная. Тут немало домов под оцинкованными крышами, стены из красного кирпича.