Избранное

— Видит бог, я замолвлю там словечко за нашего молодого человека.

— И осчастливите этим нас, дорогой доктор: наша благотворительная касса совершенно пуста. Отправляйтесь поживей, а я останусь здесь с моим бедным найденышем,— отозвался господин де Бомон.

И он, дрожа и плача, благословил молодого человека.

Я вскочил в карету.

9.

Продолжение истории о бешеной блохе

Когда я отбыл в Версаль, уже совсем смерклось. Везли меня, как принято говорить, «королевским аллюром»: передняя, под форейтором, шла галопом, задняя, в оглоблях,— крупной рысью. До Трианона я домчался за два часа. Подъезды к нему были освещены и прямо-таки кишели экипажами. Я решил, что найду в малой резиденции весь двор, но оказалось, что никого не принимают, и прибывшие не солоно хлебавши возвращались в Париж. Людно было только в парке, в королевских же апартаментах я застал одну мадемуазель де Куланж.

— А вот и вы наконец! — воскликнула она, протягивая мне руку для поцелуя. Король — а человек он был приятнейший — расхаживал по спальне, прихлебывая кофе из голубой фарфоровой чашечки.

Завидев меня, он от всей души рассмеялся.

— Господи Иисусе! Вы больше нам не нужны, доктор. Тревога была страшная, но опасность миновала. Присутствующая здесь дама отделалась испугом. Вы же знаете нашу маленькую слабость,— добавил он, опираясь на мое плечо и громко шепча мне на ухо: — Мы боимся бешенства и повсюду усматриваем его. Хотел бы я, черт возьми, поглядеть, что будет, если в дом забежит собака! Не знаю, разрешат ли мне впредь охотиться.

— Но чем же,— начал я, придвигаясь к камину, где, несмотря на лето, горел огонь (похвальный деревенский обычай, замечу мимоходом),— чем я все-таки мог быть полезен вашему величеству?

— Мадам утверждает,— отозвался король, переступая с одного красного каблука на другой,— что существуют животные размером, ей-богу, не больше вот такой малости,— тут он щелчком стряхнул табачную крошку с кружевной манжеты,— животные, которые... Нет, сударыня, рассказывайте лучше сами.

Мадемуазель де Куланж, как кошечка, свернулась на софе, спрятав лицо под одним из тех шелковых подголовников, которыми в те времена прикрывали мебель, чтобы ее не пачкали пудреные волосы. Она украдкой поглядывала на нас, как ребенок, стянувший конфетку и очень довольный тем, что это замечено взрослыми. Хороша она была, как все головки Грёза и все амуры Буше разом!

— Ах, государь,— нежно возразила она,— вы же так хорошо говорите!

— Но, сударыня, я, ей-богу, не сумею изложить ваши медицинские теории.

— Ах, государь, вы обо всем так хорошо говорите!

— Доктор, помогите ей исповедаться! Одна она, как видите, не справится.

По правде сказать, я сам был в изрядном затруднении: я ведь не знал, на что намекает король. Мне это стало известно лишь много позже, в тысяча семьсот девяностом году.

— Итак, что же случилось? — начал я, подходя к юной об-ворожительнице.— Что с нами, сударыня? Что стряслось с мадемуазель? Нас одолевают какие-нибудь страхи, какие-нибудь фантазии, сударыня? Женские фантазии? Причуды, хе-хе, молодой женщины, ваше величество! Нам это знакомо!.. Но в чем же это проявляется? Как называются эти животные?.. Ну-с, сударыня, как? Или нам просто хочется похворать?

Короче, я перебрал все любезности, которые приятно слышать молодой женщине.

Неожиданно мадемуазель де Куланж посмотрела на нас с королем, я — на короля с мадемуазель де Куланж, король — на меня и свою возлюбленную, и мы втроем залились самым долгим смехом, какой мне довелось слышать за всю свою жизнь. Мадемуазель де Куланж, указывая на меня пальцем, в полном смысле слова давилась от хохота; король опрокинул кофе на шитый золотом камзол.

Вдоволь насмеявшись, он взял меня за руку, силой усадил рядом с собой на софу и сказал:

— Ну, довольно. Поговорим серьезно, и пусть эта маленькая сумасбродка потешается над нами, сколько ей угодно. Впрочем, мы и сами не лучше — такие же дети. Мы не виделись с вами неделю. Скажите, как живется в Париже.

Видя, что король в добром расположении духа, я отважился:

— Я предпочел бы поведать вашему величеству, как там умирает ся. По правде говоря, нелегко, если вы — поэт.

— Поэт! — повторил король, и я заметил, что он вздернул голову, нахмурил брови и с неудовольствием скрестил ноги.

— Поэт! — подхватила мадемуазель де Куланж, и я заметил, что ее нижняя губа оттопырилась и стала подобна лопнувшей вишне, как на женских портретах эпохи Людовика Четырнадцатого.

«Что ж, я это предвидел,— подумал я.— Слова «поэт» достаточно, чтобы свет счел человека смешным или отвратительным».

— Но какого еще черта нужно Лагарпу? — удивился король.— Разве он умирает? Или хотя бы захворал?

— Я не о нем, государь,— пояснил я.— Напротив, это другой, маленький, очень маленький поэт. Он тяжело болен, и я не знаю, удастся ли мне его спасти, потому что не успевает он пойти на поправку, как пароксизм негодования опять валит его с ног.

Я смолк, но ни король, ни его возлюбленная не осведомились: «Что с ним?»

Тогда с обычной своей невозмутимостью я промолвил:

— Негодование вызывает у порядочного человека столь ужасное разлитие желчи в крови, что его всего трясет.

Глубокое молчание. Ни тот, ни другая не затряслись.

— И если король по доброте душевной,— гнул я свое,— проявляет такой интерес к самым незначительным писателям, то как растрогался бы он, увидев того, от чьей постели я приехал сюда!

Долгое молчание. Никто не полюбопытствовал: «Как его зовут?» Впрочем, это хорошо: я знал, что его имя, печальное имя, снискавшее себе мрачную известность,— синоним сатирической горечи и отчаяния... Не спрашивайте покуда, как его звали, а слушайте.

Я продолжал с простодушным видом, чтобы не сбиться на искательный тон:

— Признаюсь, что, если не страшился бы злоупотребить монаршей добротой, я осмелился бы попросить для него вспомоществования, самого, разумеется, незначительного, лишь бы...

— Мы завалены, сударь, да-да, завалены подобными просьбами о помощи наглецам, которые пользуются нашими щедротами для нападок на нас,— отчеканил Людовик Пятнадцатый и, подойдя ко мне, добавил: — Ей-богу, удивляюсь, как вы при своем знании света до сих пор не поняли, что если с вами молчат, значит, вам не желают отвечать... Вы прижали меня к стене. Что ж, извольте, я готов поговорить о поэтах. Скажу откровенно: я не вижу необходимости разоряться на людишек, которым угодно покрасоваться за наш счет. Как только у них в кармане заводится несколько су, они берутся за перо, поучают нас и делают все возможное, чтобы угодить в Бастилию. Щедрость в духе Ришелье — так, что ли?.. Ее-то и домогаются все эти умники, которых я почитаю форменными дураками. Черт побери, я устал быть посмешищем у этой мелюзги и помогать им не буду: они и без того делают довольно зла... Я давно уже не молод, хотя кое-как еще справляюсь*^ не слишком уверен, что мой преемник тоже справится, но это

уж его дело... Знаете, доктор, при всей своей внешней беззаботности я человек разумный и прекрасно вижу, к чему нас толкают.

С этими словами король встал и заходил по комнате, расправляя жабо. Как вы догадываетесь, я тоже поднялся — мне стало что-то не по себе.

— Много ли пользы принес моему дорогому брату, королю Прусскому, радушный прием, который он оказал вашим поэтам? Он рассчитывал подставить мне ножку, переманив к себе Вольтера, но лишь доставил большое удовольствие, избавив меня от последнего, и к тому же в награду нарвался на дерзости, за которые ему пришлось наказать этого господина палками. Честное слово, только на том основании, что они рядят свой философский и политический скептицизм в тогу риторических фигур, подобные люди считают себя вправе вскакивать со скамей, лезть на кафедру и читать нам проповеди.

Здесь король перевел дух и продолжал уже более веселым тоном:

— Нет ничего докучней проповедей, доктор, и я позволяю читать их мне только в дворцовой церкви. Чего вы добиваетесь для своего протеже? Чтобы я назначил ему пенсию? Допустим, я назначу, но что получится? Завтра же он начнет называть меня Марсом за Фонтенуа и величать Минервой добрую маленькую мамзель де Куланж, которая, кстати, ни на что не притязает.

Я думал, мадемуазель де Куланж обидится, но та даже бровью не повела и лишь по-прежнему продолжала играть веером.