Избранное

Здесь элегантный мистер Бекфорд не удержался и обвел окружающих взглядом, надеясь прочесть в их глазах удовлетворение, доставленное им непринужденностью его слога и свежестью образов.

«Дела, созревшие к осени жизни», по-видимому, произвели на двух находившихся в лавке духовных лиц — квакера в черном и епископа в красном — столь же глубокое впечатление, какое производят с нашей трибуны в 1832 году речи добрых стареньких генералов del signor Buonaparte^{29 30}, которые языком гуманитарных классов коллежа требуют отдать им наших сыновей и внуков, дабы формировать новые великие армии и во главе их доказывать, что за семнадцать лет, истраченных на виноторговлю и ведение кассовых книг, славные ветераны не разучились проигрывать сражения, как делали это, когда с ними не было их легендарного повелителя.

Подкупив аудиторию смесью добродушия, достоинства и бесцеремонности, честный мистер Бекфорд взял более серьезный тон:

— Я говорил о вас, мой друг, ибо намерен вытащить вас оттуда, где вы увязли. Вот уже год ни одно обращение к лорд-мэру не остается без ответа. Я знаю, что вы не сделали в жизни ничего путного, кроме ваших проклятых стишков, написанных на непонятном английском языке и не слишком удачных, даже если предположить, что их все-таки можно понять. Как видите, я с вами по-отечески откровенен. Пусть даже ваши стихи прекрасны — кому они нужны? Кому, спрашиваю я вас?

Чаттертон оставался неподвижен, как статуя. Семь-восемь слушателей скромно соблюдали молчание, но глаза их выражали явное одобрение последним словам лорд-мэра, а улыбка как бы вопрошала: действительно, кому?

Благотворитель продолжал:

— Истинный англичанин, желающий быть полезен своей стране, должен избрать себе занятие, которое выведет его на достойную и выгодную стезю. Объясните-ка, юноша, в чем, по-вашему, состоит ваш долг.

И он с наставительной миной откинулся на стуле.

Тут я услышал глухой смиренный голос Чаттертона, который, отрывисто выговаривая слова и останавливаясь после каждой фразы, так ответил на необычный вопрос:

— Англия — корабль. Наш остров даже очертаниями напоминает корабль: он как бы стоит на якоре в море, носом к северу, и сторожит континент. Англия непрерывно извергает из своего лона суда, построенные по ее подобию и представляющие ее во всех концах света. Но наше место — на борту главного корабля. Король, лорды, палата общин стоят у флага, штурвала, компаса, а мы, прочие, тянем снасти, взбегаем на мачты, ставим паруса, заряжаем орудия; мы — экипаж, и никто из нас не лишний на нашем славном корабле.

— Well, very well! — вскричал толстяк Бекфорд.— Недурно, очень недурно, мой милый! Вы отлично изобразили наше благословенное отечество. «Rule, Britannia!»³¹ — пропел он негромко начало патриотической песни.— Но ловлю вас на ваших же словах. Какого черта поэту делать на корабле?

Чаттертон и теперь не шелохнулся. Он был неподвижен, как человек, поглощенный мыслью, работа которой ни на миг не прерывается и которая, как тень, безотлучно следует за ним. Он только уставился в потолок и молвил:

— Поэт читает по звездам путь, указуемый нам перстом господним.

Я непроизвольно вскочил, бросился к нему и пожал его руку. Я чувствовал, что проникаюсь симпатией к этой молодой горячей натуре, экзальтированной и восторженной, как ваша.

Мистер Бекфорд помрачнел.

— Фантазии! — отмахнулся он.

— «Фантазьи! Истины, открытые нам небом!» — вот как могли бы вы ответить,— вставил Стелло.

— Я не хуже вас знаю «Полиевкта»,— отпарировал доктор,— но в ту минуту он не пришел мне на ум.

— Фантазии! — повторил мистер Бекфорд.— Вечные фантазии вместо здравомыслия и рассудительности. Чтоб быть таким одержимым поэтом-безумцем, как вы, следует жить под небом Греции, носить хламиду, расхаживать в сандалиях на босу ногу и лирным бряцанием заставлять камни водить хоровод. Но в сапогах, забрызганных грязью, в треуголке, сюртуке или камзоле нельзя рассчитывать, что за вами потянется самомалейший бу-

лыжник мостовой, а сограждане хоть на минуту позволят вам играть роль жреца и нравственного их руководителя.

Поэзия для нас — небезынтересное упражнение в стиле, которому предаются подчас люди острого ума, но кто принимает ее всерьез? Разве что дураки. Добавлю, что я вычитал у Бена Джонсона следующие слова и считаю их совершенно справедливыми: прекраснейшая из муз не прокормит человека — эти девицы годятся только в любовницы, но не в жены. Все, что могла вам дать ваша, вы уже испробовали; бросьте ее, мой мальчик; поверьте, мой юный друг, ее пора бросить. Со своей стороны мы испробовали вас на поприще финансов и администрации, где вы никуда не годитесь. Прочтите вот это, примите мое предложение, и все будет хорошо, и у вас найдутся верные сотоварищи. Прочтите и тщательно взвесьте предложение: оно того стоит.

С этими словами лорд-мэр вручил юному дикарю записку и величественно поднялся.

— Дело идет о ста фунтах стерлингов ежегодно,— заключил он, провожаемый поклонами и реверансами.

Китти Белл тоже встала и попрощалась с ним так, словно готова была на коленях целовать ему руки. Присутствующие проводили достойного магистрата до дверей, а он на ходу улыбался и оборачивался с благодушием епископа, собирающегося дать первое причастие маленьким девочкам. Он ждал, что Чаттертон двинется вслед за ним, но увидел только, как его протеже яростно сорвался с места. Пробежав глазами записку, Чаттертон неожиданно сгреб свои рукописи, швырнул в камин, где на уровне его колен жарко, как в плавильной печи, пылал каменный уголь, и разом исчез.

Уже стоя на подножке кареты, мистер Бекфорд самодовольно улыбнулся, помахал на прощанье рукой и воскликнул:

— С радостью вижу, что исправил его: он расстается с поэзией.

И лошади тронули.

«Он расстается с жизнью»,— поправил я про себя и почувствовал, как кто-то со сверхъестественной силой стиснул мне руку. Это была Китти Белл, которая, опустив глаза и сделав на людях

И № 467

вид, будто просто проходит мимо, потащила меня в глубь лавки к маленькой застекленной двери. Через нее-то и убежал Чаттер-тон.

В лавке шумно толковали о благодеянии лорд-мэра, люди входили и выходили. Китти никто не хватился. Я последовал за чей.

18.

Лестница

— «Святой Сократ, молись за нас!» — говаривал ученый Эразм. За свою жизнь я много раз повторял эту молитву,— продолжал доктор,— но никогда — можете мне поверить! — не твердил ее так пылко, как в ту минуту, когда оказался наедине с молодой женщиной, чей язык понимал не лучше, чем она мой, и чье положение было столь же темно для моего взора, сколь ее слова — для моего слуха.