Избранное

Вот дубина.

Но что ж, как постелешь, так и поспишь. И уж это на всю жизнь.

И надо же, сколько лет я проторчала в этой дыре, и никаких соседей поблизости, одни грязные маори. А у меня сын подрастал. Могла я, по-твоему, удержать его подальше от этого Рэнджи? Никак не могла. Могла заставить его учиться в школе? Нет! Бывало, ускачет он на своей лошадке, но ведь в школу ехать надо мимо Рэнджи… тогда, правда, это был дом Рэнджиного дядьки. Другой дороги нету. А тот ублюдок его уже дожидается. Понимаешь, тому ведь тоже полагалось ходить в школу. И если мой Седрик решит вправду поехать в школу, тот влезет позади него на лошадь — и туда же. Ну что я могла поделать? Учитель посылал мне записки, а я их не получала, потому как, если он, бывало, даст записку Седрику, мой сынок ее порвет. А если почтой пошлет, Седрик узнает почерк на конверте, за почтой-то он ходил. И пришлось учителю самому сюда добраться, чтоб рассказать, что там мой сорвиголова набедокурил. Я чуть не померла со стыда.

Дэйв давно допил чай и теперь выпрямился на стуле, скрестил руки на груди и терпеливо слушает.

— Да, миссис Макгрегор,— говорит он.— Но, бьюсь об заклад, Седрику и Рэнджи иногда бывало очень весело.

Что такое!

Дэйву хорошо рассуждать. Он-то милый, спокойный, воспитанный молодой человек. Хорошо ему рассуждать, а она какого позора натерпелась. Весело им было — ничего себе веселье! Этот Рэнджи такой, что и рассказать неприлично.

Но это всем известно, так уж она и Дэйву расскажет.

Да, это было, когда миссис Эндерсон только-только приехала из Англии. Она тогда ходила ко мне в гости и меня к себе приглашала. Сказала, ничего худого в этом нет. Сказала, маори не похожи на белых, они не такие, только она-то считает — они лучше белых! Слыхали вы, чтоб женщина несла этакий вздор? А этот Рэнджи, и его дядя с теткой, и его сестра Мьюриэл и двоюродная сестра Клодия — все спят в одной комнате. И на всех только две кровати! А Рэнджи уже не маленький, ему шестнадцать, и Клодии столько же. И миссис Эндерсон мне толкует, что в этом нет ничего худого! Думаете, она не знала, куда девать глаза со стыда, когда я ей выложила, что мне в точности известно — Клодия ждет ребенка? Дудки, она сказала — мол, постараюсь, может, сумею помочь им пожениться.

Старуха так расхохоталась, что не могла продолжать, и Дэйв сказал — по его мнению, со стороны миссис Эндерсон это было очень великодушно.

— Ну да! Много ты понимаешь! Совсем как она. Хуже нет — мешаться в дела маори. Лучше с ними не вязаться… только этот Рэнджи нипочем не желал отстать от моего сына.

— Но ведь они поженились? — спрашивает Дэйв.

— В том доме при дороге живет не Клодия,— говорит старуха.— Это Эйлин.

И объясняет — когда насчет Клодии дело вышло наружу, все оказалось хуже, чем думали: на пять миль выше по реке жила другая девчонка, Эйлин, и уже твердо сговорено было, что Рэнджи на ней женится. И этой Эйлин осталось ждать еще меньше времени, чем Клодии. Хорош щелчок по носу нашей миссис Эндерсон, она же всем и каждому толковала, что там нет ничего худого!

Ну надо же, сижу и рассказываю тебе всякие гадости. Самые гадкие гадости. А у меня работы по горло. Да еще нынче рождество. Но разве мужчине понять, каково это — быть матерью? Каково было мне узнать, что Рэнджи таскает моего Седрика за пять миль к этой Эйлин. Да, и они оба не возвращались домой по нескольку дней кряду.

Дэйв, говорит она, а что бы твоя мама подумала, если бы ты этакое вытворял? Ну, за тобой-то, конечно, ничего похожего не водилось. По тебе сразу видно, какая мать тебя воспитывала.

Ты мне скажи, ведь у тебя хорошая мать?

И вдруг бульдог с олеографии посмотрел так нахально, что Дэйв почувствовал — напрасно он старается выдержать этот взгляд. А вышло это потому, что выглянуло солнце, хлынул в окна уэйры яркий свет, разом затрещала, накаляясь, железная крыша, чуть не оглушила. Оба вскрикнули, хозяйка вскочила.

У нее работы по горло, нельзя терять ни минуты. Эй, там, мистер бездельник, хватит разлеживаться в постели, ей надо снять простыни. Но первым долгом она пойдет вправит мозги Джонни. Мало она намучилась, пока старалась научить уму-разуму родного сына, так еще Джонни свалился ей на шею.

Она подхватила тарелку Джонни, на которой обмякла в застывшем жиру яичница с ветчиной, и Дэйв подумал — опасно дольше мозолить ей глаза. Но не успела она дойти до двери, как прозвонил телефон, она сняла трубку, готовая подслушивать, и Дэйв тихонько встал. Протянул руку за тарелкой, старуха сперва не отдавала, но уступила, боясь нашуметь; и он шагнул за дверь как раз вовремя: за переборкой заскрипела кровать и послышался голос самого:

— Ты еще не ушел?

Ничего я тут не могу ни сказать, ни поделать, думает Дэйв. Только и остается сидеть и слушать.

— Расскажи я все про себя, ты б со мной больше и толковать не стал,— говорит Джонни.

Дэйв растянулся на спине, заложил руки под голову. Стоит ему повернуться на бок и посмотреть в щель, Джонни обижается, что он не слушает. А повернуться на другой бок и видеть лицо Джонни просто не под силу. И вовсе не хочется, чтоб он перехватил твой взгляд, когда ты косишься на бутылку,— она стоит на полу, задвинутая далеко под Джоннину койку. Судя по запаху, это виски.

— Нет, Джонни,— говорит Дэйв,— ты глубоко ошибаешься.

Джонни сел в постели, тарелку держит на коленях, но еще ни куска не проглотил. На щеках у него разводы, будто улитка проползла,— следы высохших слез. Изредка он еще шмыгает носом и проводит под ним ладонью. На измятой, скомканной глине усталого коричневого лица будто нарисованы красные пятна, за опухшими веками совсем не заметны глаза.

— Вот плачу, что теперь станешь обо мне думать? — говорит он.

— Не такой я строгий судья,— говорит Дэйв.— Во всяком случае, не по этой части.

— В Библии сказано, сам Иисус плакал,— говорит Джонни.

— А один раз я видел слезы у полицейского,— продолжает он.— На улице девочку переехало. Я тогда не заплакал, а потом уж так стало ее жалко.

Да, а все мои беды пошли от одной девочки.

Смотришь в раскрытую дверь на ствол молодой магнолии. Под деревом, похоже, тенисто и прохладно, но блики солнечного света на земле не колеблются и не гаснут. Вот какой оказался день — ни ветерка и ни облачка.

— Она была почти мне ровесница,— говорит Джонни.— А с виду и того не дашь, потому что уж очень крохотная.

— Это мне напоминает моего невежу-дядюшку,— откликается Дэйв.— Он всегда говорил, если ты большой, стало быть, взрослый. Он говорил, это как с молодой картошкой.

— У меня был день рожденья,— продолжает Джонни.— Пятнадцать сравнялось. А было мне тогда худо, никак не мог найти работу. Ну, мать попросила мясника, и он меня взял помогать по утрам, до того как он откроет лавку. Надо было мыть пол и отчищать колоду. Видел бы ты, как я до рассвета шагал на работу, всей теплой одежки — шарф на шее. А жалованья — два шиллинга в неделю и обрезки… мясные обрезки. Милая моя мама им радовалась, было из чего сварить суп.