Избранное

Вы только представьте, миссис Макгрегор, на что он был похож, да еще в своих башмачищах! Понятно, бедная женщина со страху разроняла всю ягоду, сколько насобирала, и воротилась ни с чем. Нет, миссис Макгрегор, на вашем месте я бы глядела за ним в оба. И…

— Ну-ну,— говорит Джек,— будет тебе, ма. Не забывай, что сказано в Священном писании.

— А еще, я считаю, тут за столом не хватает Седрика,— продолжает миссис Дэйли.— Но ведь он всегда был непоседа, перекати-поле, верно я говорю, миссис Макгрегор? И знаете что? Не пойму я, отчего бы вам не сделать еще один большой его портрет. Я хочу сказать — новый. Вот к нам бродячие фотографы раза два в год уж непременно заглядывают, а Седрик в последний раз, как я его видела, совсем был не такой, как на этом портрете. По-моему, вам бы нужно хорошее фото на память, вдруг вы больше его не увидите, а он ведь у вас единственный. Сто лет дома не был, а уж раз и нынче не явился, так, может, и вовсе не вернется, ничего удивительного. Хотя, если б и вернулся, будь он мой сын, я знаю, что бы я сделала — стребовала бы с докторов, пускай удостоверят, что он не в своем уме. Может, большого толку от этого и не будет, да хоть у вас на душе полегчает. По крайности будете знать, на каком вы свете. И…

— Ну-ну, ма,— говорит Джек.— А кстати, сколько времени?

Миссис Дэйли заявляет — к часам миссис Макгрегор у нее нет никакого доверия. Джек говорит — что бы там чьи часы ни показывали, а нам пора.

— Пошли, Айда, лапочка,— говорит он.— Дай я возьму тебя под ручку, и пойдем полюбуемся на цветы миссис Макгрегор.

Дэйв со стариком остались одни, и на лице старика заиграла обычная его усмешка, глаза блеснули.

— Да,— говорит он,— рано или поздно молодой парень вроде тебя непременно даст себя окрутить. Как все мы, грешные.

Его прерывает визгливый хохот старшей миссис Дэйли. Она наткнулась на немытую хозяйкину посуду и созывает всех полюбоваться.

Старик не обращает внимания на крики. Открыл очечник и потянулся за газетой.

А ну, что там насчет забастовки портовиков?

Луна еще не поднялась над горами, но по белой пемзовой дороге можно уже идти не вслепую; а там, где пемза твердая, шаги отдаются звонко, хотя звук почему-то больше ощущаешь, чем слышишь. Лесистая сторона долины сплошь черна, только на самом гребне макушки деревьев тронуты светом, и небо над ними так сияет — ни одной звезды не разглядеть. А на расчищенном склоне трава побелена луной, будто заиндевела, и еще того белей рассыпанные по ней пятнышки — это, как всегда в лунные ночи, пасутся овцы. Пока Дэйв не дошел почти до лощины, он, оборачиваясь, видит свет в окне Макгрегоров, и словно бы оттуда еще доносятся в чутком воздухе летней ночи голоса. И хоть он опаздывает к Эндерсонам, но опять и опять останавливается. Больше из-за Джонни. Там, наверху, в их лачуге, Джонни одиноко лежит в темноте лицом к стене; Дэйв повторяет себе, что ничем он тут не может помочь, и все равно будто какая-то сила тянет его вернуться.

Но вот дорога сворачивает в обход лощины, и все становится по-другому. Голосов больше не слышно, и очень темно, высокий, крутой откос заслонил сторону долины, освещенную луной. Откос тоже эхом откликается шагам, кажется, и от него исходит таинственный гул. Днем Дэйв замечал — тут много росянки, мелкого растеньица, которое питается насекомыми; а сейчас все усеяно светляками, слабое сияние еле различимо, будто сквозь туман. Кажется, будто вступил в иной, незнакомый мир, думает Дэйв. Остановишься — и разом смолкнет откос, шагнешь — и вновь отзывается эхо, будто всегда радо с тобой поговорить, но только на языке, который ты разучился понимать. А внизу шумно бежит речка, и оттуда тянет холодом; и где-то в лесу ухает филин. Дэйв остановился еще раз — и уж больше не останавливался. В таком странном мире, подумал он, надо либо идти вперед, либо повернуть обратно. Так ли, эдак ли, а уносить ноги… или уж надо быть таким вот Седриком.

Седрик, боже милостивый! — сказал он, ему ответило эхо, он вздрогнул и ускорил шаг.

Когда обогнешь лощину, не так уж далеко до участка Поруа. Опять засиял лунный свет, и дорога уходит от речки ему навстречу. Днем здесь больше солнца, и пемза дороги рассыпалась в пыль, ноги тонут в ней, шагов совсем не слышно; и оттого, как только различаешь впереди тусклый свет, уже можно расслышать и пение, и звон гитары.

Судя по звукам, в доме Поруа вечеринка с пивом, а через несколько минут видишь и подтверждение: вблизи ворот грузовик и две легковушки; одна из них только наполовину свернула с дороги, это отличная закрытая машина, лунный свет поблескивает на покатом ветровом стекле. Но и теперь, совсем близко, шум сборища почти не становится громче, потому что дом закупорен наглухо, похоже, окна изнутри завешены одеялами. Только догадываешься, что там, в доме, светло.

Но пение слышно, и гитару слышно, и притопывают в такт; Дэйв стоит в тени большой машины и слушает. Какая-то народная песня, он не знает ее названия, нежная и печальная; и поют ее маори так, что еще пронзительней печаль, но ничуть не меньше нежность. Хотя, может быть, это еще и потому, что сам ты неприкаянный, да притом в такую вот ночь, думает Дэйв. Он уже готов уйти, но вдруг дверь настежь, и он — в полосе света. Он заторопился, хочет ускользнуть, но поздно — едва шевельнулся, с порога кто-то кричит:

— Haere mai! [8]

И еще голоса подхватывают:

— Haere mai! Haere mai!

И голос Джерри произносит негромко:

— Эй, Седрик!

— Привет,— говорит Дэйв.— Джерри, ты? Это не Седрик.

— Это не Седрик,— повторяют несколько голосов.

— Это я, Дэйв. Весело празднуете?

Похоже, его не поняли, и Джерри идет к нему по дорожке и, подойдя ближе, говорит:

— Дэйв! Здравствуй, друг!

И через плечо объясняет что-то по-маорийски.

8

Добро пожаловать! (маори); здесь: поди сюда!

— Сейчас я его приведу,— заключает он.

Первым делом надо выпить пива, Дэйв, говорит он затем.

О-о, пиво — он протяжно вздыхает.— Пива хоть залейся.

Дэйв говорит — ему нельзя задерживаться. Я иду к Эндерсонам, говорит он. Я уже и так опоздал.

— Зайди, малый,— говорит Джерри.— Зайди, выпей кружечку. Полезно промочить горло. А я свезу тебя к Эндерсонам на грузовике.

Он отворяет калитку, выходит к дороге, любуется большой закрытой машиной.

— Что скажешь об этом «паккарде», Дэйв? Хороша машина. Силища.

Отступил на шаг, обеими руками уперся в машину, крикнул, пытаясь ее покачнуть. Потом обошел «паккард» кругом, но приостанавливается, пинком пробует каждую тугую шину.

— Умеешь править таким красавцем, Дэйв?

— Нет.

— Хотел бы я им править,— говорит Джерри.— А правлю старым грузовиком. Или закладываю лошадь в тележку и ею правлю. Может, тележкой я правлю лучше.

Ладно, говорит он. Пошли в дом.

В доме опять завели песню — и не замолчали, когда вошли Джерри с Дэйвом. Тут полно народу, десятка полтора, почти все сидят на полу. Жарко до того, что даже в ушах зазвенело. И накурено, дым спиралями поднимается к потолку и свисает оттуда жгутами и клочьями; и густо пахнет странной смесью, сразу и не разберешь,— пивом, керосиновой лампой, жареной рыбой и человеческим телом. На полу валяются газетные листы, в которые завернута была рыба.

На Дэйва, похоже, не обратили внимания, и все-таки он оробел; и, не зная, что сказать, спрашивает:

— А угри вам попались, Джерри?

— Угрей нет.— Джерри усмехается.— Маори избаловались, рыбу покупают в лавке.

При этом тусклом свете он кажется великаном. Взбитые кверху волосы вздымаются черной копной и спутанными прядями падают на плоское лицо с широким приплюснутым носом. И улыбка широчайшая, обнажает великолепные зубы, украшенные золотыми коронками. Просто не верится, что он, как все говорят, двоюродный брат Рэнджи, у Рэнджи тонкое лицо, нос орлиный, как у старика — хозяина Дэйва, но тонкий, точеный, и губы тоже тонкие. Глядя на Джерри, поневоле вспоминаешь виденного на зимней ярмарке орангутана с острова Борнео, он сидел на корточках в клетке и грыз большущую кость. Рэнджи с виду человек как человек, только цвет кожи не тот. Вот он, Рэнджи, сидит на полу, прислонясь спиной к стене, и пытается привлечь внимание Дэйва — показывает на него пальцем, другой рукой поднимает полпинты и делает вид, что пьет. На нем, как всегда, темные очки, рядом его маленькая дочка, повалилась головой ему в колени и спит.

— Ладно, Рэнджи,— говорит Дэйв,— я выпью.

Рэнджи освобождает для него место на полу, рядом с собою, и Дэйв подходит к нему; но, подвигаясь, Рэнджи разбудил девочку, она выпрямилась, трет глаза. Увидела Дэйва, опустила голову, тесней прижалась к отцу.

— Соня,— говорит Дэйв.

— Нехорошая девочка,— говорит Рэнджи.

— В котором часу она обычно ложится? — спрашивает Дэйв.

— Она нехорошая,— говорит Рэнджи.— Не хочет ложиться. Я ее укладываю, а она не спит. До часу ночи не спит, до двух, до трех.