Избранное
Шрифт:
В учреждении
У него не было ни титулов, ни званий. В большом учреждении мелкой сошке это ни к чему. Просто: «Беггс, принесите бумагу, и поторапливайтесь!»
И так весь день. Беггс поторапливался и приносил бумаги. Он носил их сверху вниз. Складывал их в стопки и снова уносил.
Бумаги.
Бумаги.
Дела в учреждении велись превосходно. Крупная сошка вообще ничего не делала. Ну, почти ничего. Разумеется, тьма времени уходила на то, чтобы ставить на бумаги резолюции. Но в резолюциях этих указывалось, что должны делать другие. Поэтому Беггсу и приходилось таскать столько бумаг.
Бумаги.
Беггс не знал, что в этих бумагах. Он знал только, что их надо отнести. Беггс видел стопку бумаг, и что-то толкало его изнутри: надо ее отнести. И крупную сошку при виде бумаг, которые кладет им на стол Беггс, тоже что-то толкало изнутри поставить на них свои резолюции. Так оно и шло. Такая вот работа.
Бумаги.
Работа.
Девушки стучали на пишущих машинках.
Целый день Беггс носился туда-сюда, но ему все было нипочем. Он уже привык. Такая работа. Бог весть сколько часов в день на нее уходит. После обеда уже не сводишь глаз с циферблата. Слава богу, есть одно-два местечка, куда при случае можно забежать побездельничать. И стрелки сразу завертятся быстрее.
Целый день разносить бумаги.
Побездельничать, например, можно в подвале. Там склад канцелярских принадлежностей, и охраняют его два старых горемыки. Горемыками их прозвали, потому что много лет назад у них был шанс продвинуться по службе и самим ставить резолюции на бумагах, а они им не воспользовались. И вот теперь эти двое — горемыки. Тут они и состарились, и вся их работа — приглядывать за канцелярскими принадлежностями. А в это время наверху совсем еще молодые парни ставят на бумаги резолюции, да так ловко, что наверняка сделают карьеру. Минуют годы, и они вознесутся в такие выси, что, может, попадут даже на сессию парламента.
Но зато там внизу, в подвале, никто не видит, как двое старых горемык покуривают себе папиросы или сидят в жаркий день без пиджаков. И могут сколько угодно разглядывать газетные снимки сессии парламента.
Итак, двум старым горемыкам не надо ставить день-деньской резолюции на бумаги, оттого Беггс и не несется к ним сломя голову. Там в подвале посидишь, покуришь, поболтаешь — в общем, зря проведешь время. Это не работа. И Беггсу там не очень-то по душе.
Бумаги.
Разносить бумаги.
Девушки стучат на пишущих машинках.
Два старых горемыки даром теряют время.
У этих стариков особая манера разговаривать. Во всем учреждении никто, кроме них, так не разговаривает. Они говорят так, как обычно говорят отец с матерью, если, конечно, они люди неглупые. Даже, пожалуй, еще непринужденнее. И вы можете поговорить с ними так же свободно. Это удивительно. Там наверху с тобой вообще не разговаривают — только велят нести бумаги да лететь сломя голову, если сам не поторопишься. И это, конечно, правильно. Такая работа. Иначе нельзя.
Бумаги.
Работа.
На разговоры и прочую чепуху времени нет.
А подвал — точно твой родной дом. От этих двух горемык никогда не услышишь ни о канцелярских принадлежностях, ни о бумагах, ни о каких резолюциях. Одного из них звали мистер Флайджер, а другого — мистер Бертлберри. Говорил в основном мистер Флайджер, да так, словно
читал Библию. Эту его манеру уже знали все в нашем учреждении. Он ведь тут состарился: всю жизнь выдает канцелярские принадлежности и мусолит при этом листы бумаги. А еще мы знали, что он влюблен в молоденькую девушку. Он рассказывал об этом всем и каждому, и все считали, что он тронулся.— Я влюбился в молоденькую девушку,— говорил мистер Флайджер.
Мистер Бертлберри пропускал его слова мимо ушей. Столько раз их слышал. Но казалось, мистер Флайджер вот-вот расплачется, и Беггс обычно отворачивался.
А потом случилось то, что должно было случиться.
— Что ж мне делать? — причитал мистер Флайджер.— Я так влюблен в нее. Пошел к ее родителям, а они мне отказали. Жизнь моя — зыбучий песок, сердце мое чахнет.
Ну не станешь же смеяться. Да еще в глаза мистеру Флайджеру. Слова его действовали на всех одинаково. При нем никто не смеялся. Но у него за спиной все говорили, что он явно тронулся.
Беггс сказал, хорошо бы пробило полпятого.
Бумаги.
Бумаги надо отнести наверх.
А девушки стучат на пишущих машинках.
— Эй,— сказал мистер Бертлберри.— Она тебя ждет.
Беггс покраснел. Она и вправду ждала, и в трамвае по дороге домой они держались за руку.
— Мое сердце чахнет,— сказал мистер Флайджер.— Моя душа в аду.
И почему никто над ним не смеется?
— Гляди в оба,— сказал мистер Бертлберри,— не то кончишь тем же самым.
— Ну и пусть,— сказал Беггс. И опять покраснел.
— Когда я был парнишкой,— продолжал мистер Бертлберри,— я получил хороший урок. Вот тогда-то я и побывал в аду — один только раз.
— Да,— сказал мистер Флайджер.— Моей душе вовек не знать покоя.
— За всю мою жизнь,— сказал мистер Бертлберри,— один-единственный раз. Сразило наповал, но зато отличный был урок. И я сказал себе: все, больше никогда — я свою чашу испил до дна.
— Да, но я не хочу на всю жизнь остаться холостяком,— отозвался Беггс.
Мистер Бертлберри расхохотался, и мистер Флайджер, который ни разу не смеялся с тех пор, как влюбился в молоденькую девушку, тоже расхохотался.
— Парень,— сказал мистер Флайджер,— да наш приятель не только женат, у него пятеро детей.
Бумаги.
Бумаги надо отнести наверх, и Беггс идет наверх. Бумаги уводят мысли от всего непонятного.
Жизнь — зыбучий песок.
Жизнь — бумаги. И ты не знаешь, о чем они. И продолжаешь носить их.
Носить нескончаемые бумаги.
Бумаги.
Бумаги.
Отличный денек
Кен постучал в дверь домика Фреда, когда едва рассвело.
— Ты уже встал? — спросил он.
— Встал,— отозвался Фред и тут же открыл дверь.— Я только что позавтракал. Давай-ка поторопимся.
Идти было недалеко. Домик Фреда стоял на самом берегу. Они закинули лодку на спину Кену, и он двинулся вдоль берега, а Фред шел сзади и тащил снасти. Кен был здоровый парень и лодку нес играючи, а вот Фред с трудом волочил снасти. Фред был низкорослый и щуплый, и каждые несколько шагов он проклинал свою ношу.
Отлив уже начался, и море разгладилось, ни морщинки не доползало до берега. Все вокруг было недвижимо, лишь чайки прогуливались по песку, оставляя на нем стреловидные метки. И так тихо, неестественно тихо. Казалось, мир за ночь умер, вот только чайки…