Избранное

И еще в то время я обязан был лезть из кожи вон, чтобы радовать маму — вот-вот должна была родиться моя сестренка. Я заметил это и страшно злился, потому что, сколько себя помнил, нас всегда в семье было трое. Правда, когда родилась сестренка, мне это оказалось на руку — отцу с матерью стало теперь о ком заботиться и кроме меня и мне стало проще улизнуть из дому вечером повидаться с девчонкой, которую во время этой кутерьмы мне удалось подцепить. Она работала в ресторане, и я, черт возьми, с удовольствием пробирался к ним на кухню и помогал ей мыть посуду.

Господи, стоит ли продолжать?! Я подумал: пока сижу тут в тюрьме, напишу-ка историю своей жизни, и, когда моя младшая сестренка подрастет и, возможно, прочтет ее, быть может, она поймет, что я никогда не хотел быть хорошим мальчиком. Только все это без толку. Ну что я тут написал — неразбериха какая-то; и что я хотел всем этим сказать, никому не понятно. А хотел объяснить я только одно: я никогда не хотел быть хорошим мальчиком, но как это объяснишь?

Я убил ту девчонку. Убил. Потому что она уши мне прожужжала, что гуляет только со мной, а я ее расколол. И что я сделал? Может, я вспомнил, что никогда не был хорошим мальчиком? А может, вспомнил, как ребята просветили Падди Эванса, что жена его гуляет с адвокатом, который купил ей шубу, на что Падди ответил, что хорошо бы адвокат купил ей еще и муфту? Может, я это вспомнил? Нет, не это. Мне ведь подавай справедливость, как отцу и матери, когда я или кто еще их околпачит. Господи, я убил эту девчонку и почувствовал, что никогда в жизни еще не был лучше и чище, чем теперь. Могу поспорить, точно то же самое чувствовал и отец, когда, бывало, задаст мне трепку. Я никогда не хотел быть хорошим мальчиком, но вот пришло нечто вроде испытания, и я понял, что все-таки я хороший мальчик. Я поступил правильно. Я повторял это снова и снова и следователям, и адвокатам, и врачам, а они мне не верили. И что вы думаете? Они сочли меня чокнутым. Чушь какая-то! Я сказал им, что никогда не был хорошим мальчиком, вот только один раз, когда поступил правильно: точь-в-точь как учили меня отец с матерью. Когда убил эту девчонку.

Господи, неужели никто никогда этого не поймет? Неразбериха какая-то, а мне так хочется объяснить. Я никогда не хотел быть хорошим мальчиком.

Чертова дюжина

Никогда в жизни я так не волновался, как в тот раз, когда мама посадила нашу курицу высиживать яйца.

Наседку — черный орпингтон — мама пристроила в курятнике в самом теплом углу нашего двора! Поздним вечером мама понесла ее туда — мы с братом шли рядом со свечами в руках — и подложила ей тринадцать яиц. Утром мы побежали смотреть, что творится в курятнике: до чего же мы обрадовались, когда увидели, что наседка чинно восседает на яйцах и будто даже потолстела.

Но к радости примешалась тревога — из-под курицы выглядывало одно яйцо. Да и потом как ни сунемся в курятник, так из-под нее торчит яйцо. Но это не беда, лишь бы знать, что оно каждый раз одно и то же, ведь мама положила тринадцать только для проверки: вправду ли тринадцать — несчастливое число; пусть будет одним цыпленком меньше, ничего страшного не случится. Но мы же не знали этого наверняка и по дороге в школу гадали: а вдруг курица всякий раз охлаждает другое яйцо — тогда она вообще ни одного не высидит.

А еще нас с братом волновало, как заставить курицу поесть. Положим ей корм возле щели в курятнике, а она будто и не замечает. Подождем немного, станет она есть или нет, и уходим, а вернемся — корм на месте. Но даже если он исчез, кто поручится, что его не склевали воробьи. То и дело заглядывая в курятник, мы замечали, что курица все худеет и худеет, ну а если видели, что из-под нее торчит не одно яйцо, а два, тут уж было ясней ясного: тревожься не тревожься, цыплят нам все равно не видать. Кто ж ее знает, вдруг она так глупа, что возьмет да и уморит себя голодом.

Но вот однажды, в субботу утром, когда цыплята вот-вот должны были вылупиться, стряслось такое… Мы с братом кололи во дворе щепу, и вдруг брат говорит: «Смотри!» Гляжу — вот те раз! Курица разгуливает взад-вперед в загончике возле курятника!

Мы решили: она голодная — и опрометью за зерном. Так она нет чтоб склевать его — давай кудахтать, а подойдем поближе — и вовсе носится как угорелая. Мы бегом к маме, рассказали ей обо всем, а она и говорит: «Оставьте курицу в покое, она сама вернется к яйцам». Мы снова во двор и наблюдаем: курица все взад-вперед, взад-вперед, мы опять к маме. Мама поглядела на часы и говорит: «Погодите минут пять, посмотрим, что будет».

А курица все мечется, мечется по двору — просто сердце разрывается. Господи! Еще немного — и яйца совсем остынут. И все-таки мама уговорила нас подождать еще пять минут, а потом вышла, и мы вместе принялись загонять курицу в курятник. Но только все без толку, она носится и носится как чокнутая, тогда мама и говорит: «Оставим-ка ее в покое — может, обойдется». Вернулись мы в дом, смотрим на часы: а курица-то ушла с гнезда минут двадцать назад, не меньше,— яйца уж наверняка ледяные! А чуть позже подходим к курятнику и просто глазам своим не верим. Наседка не кудахчет и не бегает взад-вперед, а замерла, точно пытается что-то вспомнить, и вдруг как кинется к щели в курятнике и мигом в нем исчезла.

Тогда уж мы сами будто чокнулись от радости, но вскоре угомонились и уже говорили шепотом и щепу кололи подальше от курятника, чтоб не потревожить наседку, правда, то и дело возвращались во двор, подкрадывались к курятнику и потихоньку наблюдали за ней; и теперь нам казалось просто чудом: курица сидит на яйцах! Хотя одно яйцо все-таки из-под нее выглядывало.

А через несколько дней вылупилось двенадцать цыплят, и лишь из одного яйца ничего не вылупилось. До сих пор для меня загадка: было ли это то яйцо, что все время выглядывало из-под курицы, и вправду ли оно негодное. Брат говорил, будто курица знала заранее, что одно яйцо негодное, потому и не хотела его греть. Может, он и прав. Ребенок ведь вроде курицы. Он знает то, чего не знают взрослые, только, когда сам становится взрослым, он все это забывает.

Дернуть кошку за хвост

На днях соседский мальчишка дернул мою кошку за хвост. Я решил отвлечь его внимание от кошки и спросил, что он любит на свете больше всего. Мальчишка ответил: «Пирожные». Тогда я спросил его, а может, он любит дергать кошек за хвост? Он ответил, что любит. Славный малыш. А потом он сказал: «Дай мне пирожное! Дай! Дай! Почему ты не даешь мне пирожное? Почему? Почему ты не даешь мне пирожное?»

Да, пожалуй, Вордсворт был не прав, когда назвал ребенка отцом мужчины. Впрочем, кто знает. Я принялся расспрашивать знакомых, любят ли они пирожные больше всего на свете. И любят ли они дергать кошек за хвост? И все эти милейшие люди, как один, воскликнули: «Какая чушь!» Никто из них не сказал, что любит дергать кошек за хвост, и все они назвали тьму вещей, которые любят больше пирожных. Но удивительно, мне показалось, будто то, что они назвали,— это те же пирожные. И еще у меня почему-то мелькнула мысль, что мои знакомые и до сих пор не прочь подергать кошку за хвост. А правда — это останется между нами,— вам иногда хочется дернуть кошку за хвост? И хочется порой проникнуть в витрину кондитерской, когда ставни на ней закрыты?

А ведь я вполне серьезно. Разве можно руководить Лигой Наций, когда мысли твои вертятся вокруг пирожных да еще того, как бы дернуть кошку за хвост? Я просто уверен, что многим и многим следует молиться только так: «Господи, дай мне пирожное! Дай! Дай! Почему ты не даешь мне пирожное? Почему? Почему ты не даешь мне пирожное?»

Мальчик

Ко дню рождения, когда мне исполнилось двенадцать, отец обещал подарить мне краски.

— Если будет себя хорошо вести,— сказала мама.

Я ничего не ответил. Только, по обыкновению, громко шмыгнул носом. Без этого было не обойтись.

— Высморкайся,— сказала мама.

Я считал дни, оставшиеся до желанного срока, и тянулись они так медленно, что мне казалось, я состарюсь, прежде чем он наступит.

Когда оставалась неделя, я решил: пора напомнить отцу о красках, а вдруг он забыл. Но вышло так, что я не напомнил ему — в тот день после школы я разбил окно в нашем сарае. Это я сделал не впервой и, конечно, не нарочно.