Избранные киносценарии 1949—1950 гг.
Шрифт:
Компания, приехавшая за Павловым, пробирается сугробами. Прильнули к маленькому окошечку лаборатории. Слышится возмущенная реплика Киечки:
— Ну, это уж слишком. Они ведь там пьют!
Боткин поднимает мензурку со спиртом:
— За вас, за ваши успехи. Вам, видно, многое дано. Но помните — с вас многое и спросят. И первый — я!
— Господа, что же это? Позвольте… — Никодим пытается оттеснить ворвавшуюся компанию.
Отстранив Никодима, молодежь гурьбою вваливается в лабораторию.
Пауза.
— С Новым годом! С новым счастьем!
Собаки откликаются ожесточенным лаем.
Д м и т р и й. Прошу извинить, профессор.
Б о т к и н. Ничего, ничего… Ваше дело молодое… Желаю счастья, господа!
П а в л о в. Сергей Петрович, куда же вы?
Б о т к и н. Спасибо! Привычка, знаете, ночной обход… А сегодня особенно.
Тихий заснеженный двор больницы. Высокий и прямой Боткин шагает к виднеющимся вдали корпусам. Идет снег…
Тяжелые белые хлопья свисают с деревьев Летнего сада. Занимается заря.
Павлов и Сима идут заснеженной аллеей. Как всегда, Павлов шагает широко и размашисто. Сима с трудом поспевает за ним.
С и м а. Ну вот и первый день нового года.
П а в л о в. Странно ведь говорят, Сима, — с новым годом, с новым счастьем! А ведь счастье-то должно быть одно. В чем, по-вашему, счастье?
Павлов резко останавливается.
С и м а (чуть улыбнувшись). Так сразу. Это трудно, Иван Петрович.
П а в л о в. По-моему, счастье — это знать и уметь.
Он все убыстряет шаг, как бы стараясь попасть в ритм быстро бегущим мыслям.
— Иногда я бог знает что возмечтаю, а иной раз такая неуверенность нападет… Надо приучить себя думать и ограничивать себя и тренировать волю, как мышцы. Вы занимались гимнастикой?
В глухой аллее целуются мастеровой с девушкой. Павлов и Сима мчатся мимо. Мастеровой усмехается, кричит вслед:
— Эй, на пожар, что ли? Так разве гуляют?
Павлов, промчавшись по инерции еще несколько шагов, останавливается, смущенно улыбается.
— Простите, ради бога. Я ведь, действительно, очень быстро хожу. Это помогает думать. Но ведь вы… ни разу не отстали. Дайте руку!
Он протягивает ей свою широкую мужскую ладонь. Сима чуточку испуганно смотрит на него и нерешительно, но покорно протягивает ему руку. И тут случается нечто совсем неожиданное. Павлов профессиональным жестом медика берет ее руку и, нажав большим пальцем вену, слушает пульс.
Налетевший ветер треплет волосы Симы.
П а в л о в. Никаких перебоев. А ведь мы очень быстро шли. Полный пульс. У вас превосходное сердце.
Оскорбленное лицо Симы. И тут Павлов неожиданно добавляет:
— Вы знаете, я не мог бы полюбить женщину с плохим сердцем.
Изумление, радость и какая-то растерянность на лице Симы. И и друг она весело смеется:
— Иван Петрович, миленький… да ведь вы же каламбурами разговариваете.
П а в л о в (очень смущенно). Возможно… но я, право, не хотел. Нам, кажется, сюда.
С и м а. Нет, в обратную сторону.
И
вот притихший, смущенный Павлов уже медленно идет с Симой по аллее. Взглянув на Павлова сбоку, — он идет хмурый сосредоточенный, проклинающий себя за этот неожиданный каламбур, — Серафима сама тихонько берет его под руку.Навстречу им идут мастеровой с девушкой. Радостью светятся их лица.
Шумят деревья в саду.
Квартира Павловых.
Ветер за окном. Капли дождя стекают но стеклу.
Вечер. Старинная фарфоровая лампа на длинной ножке освещает стол, на котором два прибора.
Немного постаревшая Серафима Васильевна сидит в кресле, накинув платок. Как и в большинстве петербургских квартир, осенью здесь холодно. Задумавшись о чем-то, Серафима Васильевна ежится под платком. Подошла к маленькому столику. Открыла альбом. Улыбнулась.
Вот Павлов в день их свадьбы.
Вот он в лаборатории у Боткина.
Серафима Васильевна и Павлов на фоне немецкого города.
— Мама!.. — слышится детский голос из соседней комнаты.
С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Ты еще не спишь, Володя?
Г о л о с В о л о д и. Нет. А можно мне папу подождать?
С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Нет, Володенька, надо спать. Папа в институте.
Г о л о с В о л о д и. С собаками? А я не боюсь собак.
Звонок. Серафима Васильевна радостно идет к двери. Володя в рубашонке выскакивает из детской.
Входит Званцев. Это еще молодой человек с большим выпуклым лбом и мягким, несколько женственным ртом. На его макинтоше и шляпе капли дождя.
С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а (удивленно). Глеб Михайлович? Что-нибудь случилось?
З в а н ц е в. Нет, нет. Иван Петрович просил передать, что он задержится. Мы всё оперируем, и всё неудачно.
С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. А вообще это возможно? Ну, скажите мне, Глеб Михайлович! Скажите откровенно!
Званцев стеснительно улыбается:
— Видите ли, казалось бы, нет. Но я верю ему.
Званцев надевает шляпу.
С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Да куда же вы? Посидите, ведь дождь.
З в а н ц е в. Нет, нет. Иван Петрович будет сердиться. Я ведь ассистирую.
Серафима Васильевна закрывает дверь и, зябко поежившись, идет в комнату.
Попрежнему шумит ветер за окном и мерно постукивают капли дождя.
Дождь. Ветер. Туман. Званцев входит в ворота, над которыми надпись:
Придерживая от ветра дверь, дворник глядит ему вслед. В глубине дворницкой женщина вяжет чулок.
Ж е н щ и н а. Это чей же?
Д в о р н и к. Павловский.
Ж е н щ и н а. Что ему больше всех надо, Павлову-то? Все уж ушли, а этот все режет. Собак перевел, страсть. А все в обдергайчике ходит.
Операционная. У стола Павлов и двое его помощников — Забелин и Званцев. Павлов оперирует.
— Скальпель, — командует он.