Избранные письма. Том 2

{463} Боюсь, что при переносе в «Одиночестве» действия в зимние условия Вам придется прибегать к компромиссам… Начиная со стога…[1072]

Мой отдых и лечение в этом году не из лучших. Мне надо было освободиться от забот, а между тем парижская поездка непрерывно беспокоила мои «угадывания» предстоящего.

Будьте здоровы. Отдохните. Хорошо мечтайте.

Жму руку.

Вл. Немирович-Данченко

На днях уже еду в Париж.

Привет всем, кто меня вспоминает добром.

В. Н.-Д.

528. О. С. Бокшанской[1073]

1 декабря 1937 г. Ленинград

1/XII

Дорогая Ольга Сергеевна!

Рукопись Сахновского прочитал[1074]. Хотел (начал) делать на ней карандашные пометки, чтобы послать Вам, но потом бросил: мелочи. Написано талантливо, любовно. И хорошо, что Василий Григорьевич не стесняется впадать в лирику.

Но очень советую вспомнить, как говорил Чехов: надо иметь не только талант писать, но и талант сокращать.

Не знаю как: кусками или по фразам, вернее — последнее. Сжать. Только выиграет. А например, нет возможности следить за тем, как переделывалась пьеса, то есть как менялись сцена за сценой Волковым и Василием Григорьевичем.

Кстати, кавычки при словах «драматическая переработка романа» придают тон некоей иронии.

И мелочи: разве можно говорить — «сцены пошедшие» или «сцена не пошедшая»… Разве потому, что говорят «вошедшая»…

Хотел посылать телеграмму, чтобы уговорили Вас. Григ, сильно поберечься. Сильно! Долго. Ни в коем случае не торопиться выходом на работу.

Я надеюсь приехать 9-го. Если ничего не буду на этот счет телеграфировать, то 9-го со «стрелой» приеду.

{464} Чувствую себя очень хорошо — и физически и по настроению. В комнате у меня колоссальные корзины цветов и бронзовые эллинские фигуры — все подношения при открытом занавесе «Елены»[1075].

Ваш Вл. Немирович-Данченко

529. В. И. Качалову[1076]

30-е годы (до 1938 г.)

Милый Василий Иванович!

Слышал сначала от нескольких лиц, бывших на «Царских вратах», а теперь от Екатерины Николаевны («Воскресение»), где Вы «молоды и блестящи» — и очень порадовался! Решил Вам это написать.

Крепко жму Вашу руку.

Вл. Немирович-Данченко

530. А. М. Левидову[1077]

3 января 1938 г. Москва

Очень благодарен за интересное письмо по поводу моей книги[1078]. Я получил очень много писем и лестных и трогательных, а Ваше необычно вдумчиво и проникновенно.

Кратко (за неимением времени) отвечаю на некоторые вопросы.

«Закон внутреннего оправдания»…[1079]

Например. Бывают такие репетиции, на которых я, режиссер, стараясь помочь актеру, ищу для какого-нибудь куска его роли мизансцену: как, где ему в этом куске находиться на сцене; стоять ли, сидеть, ходить или прислониться к стволу дерева, водить рукой по барьеру, вглядываться ли в лицо партнера или, наоборот, отводить от него взгляд, чувствовать ли и пользоваться карманом, бортом пиджака, цепочкой, галстуком, платком и т. д. и т. д., без конца… Так вот ищу, какие найти внешние выражения, наиболее удобные, может быть, {465} в данной обстановке (место, время действия) единственные, которые глубоко сливались бы со всем комплексом внутренних задач, диктуемых образом, переживаниями в этом куске, взаимоотношениями, молниеносными перелетами фантазии в разные углы роли и пьесы… Словом, такие формы, которые внутренно были бы оправданы.

А не заимствованные из богатого арсенала театральных штампов.

Мое, актера, самочувствие, мое понимание, мое тело, моя трактовка, а не выхваченное хорошей памятью из сыгранных, хотя бы и мною же, ролей.

Вряд ли этот маленький пример из тысяч приемов удовлетворит Вас. Это предмет многих глав книги, которую я должен написать…

Да, эта формулировка родилась у меня не более 15 – 20 лет[1080].

Да, пожалуй, и актер «умирает» в пьесе. Если он честно и искренно играет именно пьесу, а не только свою роль (каботинаж).

Главу о Достоевском должен был по разным обстоятельствам отложить.

Неожиданная непонятость «Карменситы»[1081]. В этой постановке я с предельной для меня выразительностью ставил новую проблему оперного спектакля, где форма должна быть музыкальна, где хор должен быть возвращен к своей театральной природе (греческий), где натурализм, как явление самое антимузыкальное, еще менее допустим, чем в драме, и где единственное, что должно идти от Художественного театра: певцы должны быть актерами — живыми людьми, а не оперными фикциями. Сейчас оперные спектакли — это концерты ряженых певцов, но и если бы Художественный театр запел, то это было бы противоположно скверно…

Это письмо давно написано, но я собирался дополнить его, все откладывал, а времени для этого не нахожу — и вот решил отправить, как есть[1082].

D л. Немирович-Данченко

{466} 531. М. Е. Бураго[1083]

10 марта 1938 г. Санаторий «Барвиха»

10 марта

Милая Маруся!

Я все еще в санатории. И не отпускают, да и не тянет еще вернуться в осиротелый дом.

Никогда не думал, что окажусь таким… не мужественным… Из головы хотя бы на час вышла картина последних часов и последних дней, которые Вы переживали вместе со мной, скрываясь в тень, боясь хоть чуть помешать своим присутствием, когда — как Вам казалось — мне хотелось побыть с покойницей один на один… Я это замечал и, поверьте, очень ценил.

На кладбище, милая Маруся, я Вам сказал, что заменю Вам ушедшую[1084]. Это, конечно, невозможно. Но мне хотелось бы, чтоб Вы чаще напоминали о себе и мне Вам о себе напоминать. И нет-нет сделать Вам что-нибудь приятное. И чтоб Вы опять приезжали для театров в Москву… Чтоб вообще память об Екатерине Николаевне между нами не разрывалась.

Кажется, возвращаюсь в Москву 15-го.

Решил я взять к себе в дом Александра Александровича Типольт с женой[1085]. Он свяжет дом с памятью о Коте. Она отличная работница, частично, — деля с Василисой[1086], — может заменять хозяйку. Все наши в доме этим решением очень довольны — но это не раньше половины мая.

Будьте здоровы.

Обнимаю Вас.

Передайте, пожалуйста, Вашим, Куликовым и [фамилия неразборчива] мою сердечную благодарность, а Вашим в доме — поцелуй за трогательные соболезнования.