Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16

Мы начали спокойно. Я играл белыми. Но что тут долго рассусоливать. От позорного факта не отвертеться. Этот нереальный маленький выскочка поставил мне мат за шесть ходов.

– Это что-то исключительное, – улыбнулся он. – Никогда не знал, что в дебюте «джоко пьяно» [790] так легко победить. Я был абсолютно уверен, что вы примените защиту Петрова.

– Неужели? – с кислой миной сказал я. – Ну, куда мне до Петрова. Попробуй сыграть со мной без своей королевы.

790

«Джоко пьяно» (Giuoco Piano), то есть «тихое начало». Итальянская партия; один из старейших шахматных дебютов.

– Согласен. В таком случае вы, вероятно, примените дебют Руи Лопеса.

– Ни за что на свете. Я антипортугалец.

– О, Лопес был испанцем, в шестнадцатом веке, доктор Лоуренс. Он изобрел свой вариант атаки – где в защите надо действовать осторожно и надежно. И я уверен, что вы вспомните ответный ход пешки на K4 [791] .

– Это дерзкое замечание будет стоить тебе еще трех фигур, – сказал я, убрав двух его слонов и ладью. – Теперь я задам тебе и Петрову настоящую трепку.

791

Согласно общепринятой сегодня шахматной нотации, в разметке шахматной доски нет буквы К.

Но и в этом варианте все оказалось бесполезным. Я играл осторожно, но безнадежно. Когда он укоризненно посмотрел на меня, из сочувствия не сказав «шах и мат», я сложил фигурки обратно в коробку и встал:

– Я привык играть с профи, а когда я против новичка, это выводит меня из равновесия.

Он услужливо рассмеялся.

– Вам просто надо немножко попрактиковаться, доктор Лоуренс, – сказал он извиняющимся тоном, следуя за мной в амбулаторию.

– Не втирай мне очки.

Я сделал ему инъекцию большой дозы препарата железа, согласно назначенному мной курсу, а затем сказал, чтобы он пошел и оделся. В офисе мне надо было закончить с какими-то бумагами, но я не мог ими заняться. Мои мысли были омрачены кампанией, которая почти наверняка затевалась против меня. Пока это не зашло слишком далеко, от меня, что было совершенно очевидно, требовались ответные действия.

Дамы, если можно их так назвать, вернулись в отличном настроении и в состоянии тайной солидарности, что сохранялась между ними во время полуденной трапезы. Раз или два я поймал на себе взгляд Хозяйки, в ее глазах-пуговках любопытство было перемешано со злобновато-шутливым ехидством, что у швейцарцев признается за юмор. Но поскольку я мудро решил ничего не говорить, ее ожидания, что я буду жаловаться на завтрак, к ее досаде, не оправдались. Это, по крайней мере, принесло мне некоторое удовлетворение, и далее я всем своим видом демонстрировал спокойное достоинство, отстраненность и даже, позвольте добавить, решимость. Я действительно вознамерился разобраться с дистанцировавшейся Катериной.

Теперь она взяла в привычку отправляться на прогулку после Mittagessen – подниматься по холму вдоль маленького ручья, который струился между берегов, поросших таволгой и бальзамином, по живописному заброшенному пастбищу. Сегодня она меня не разочаровала. После того как она ушла, я устроил Даниэля на террасе и последовал за ней, постаравшись оставаться незамеченным, пока она не села на травянистом холме, венчающем склоны, над которыми глиссадой каменной осыпи возвышалась гора, а на нее в свой разреженный мир мрачно взбирались мощные сосны.

– Ты открыла мое любимое место, – дружески сказал я.

Она взглянула на меня, ничуть не удивившись и не обрадовавшись.

– Полагаю, ты заметила вереск… – заставил я себя продолжать, – не обычный швейцарский, а настоящий шотландский болотный вереск. И много колокольчиков среди папоротника.

– Для тебя тут ну прямо как в родном доме, – сказала она. – Следует ли мне в связи с этим вспомнить наши счастливые дни вдвоем?

– Ну, эти места могли бы пробудить твои ботанические наклонности.

– Я утратила все свои наклонности.

Ее ответ не очень-то обнадеживал, но я гнул свою жизнерадостную линию:

– Можно мне присесть рядом?

– Почему нет? Что-то такое я и предвидела.

Я присоседился на коротком вересковом дерне. Посматривая на нее исподтишка, я вдруг воодушевился тем, как она изменилась благодаря альпийскому воздуху и кухне Мэйбелле. В простой швейцарской блузке и типичном немецком платье с узким лифом и широкой юбкой, которое, как я подозревал, купила ей этим утром Хозяйка, она выглядела моложе, чем прежде, и, что заставило меня вздрогнуть, вполне достойной постели. Но хватит! Отдав молчаливую дань воспоминаниям, я заговорил тоном примирения и упрека:

– Это правда, я надеялся найти возможность поговорить с тобой. У меня какое-то странное и противоестественное чувство, что, несмотря на все, что я сделал и намерен делать для тебя и мальчика, ты… хм… настроилась категорически против меня.

– Так и есть. Так и было.

Этот краткий, без эмоций ответ потряс меня.

– О боже, почему?

Она медленно повернулась и внимательно посмотрела на меня:

– Не считая того, Кэрролл, что ты по натуре человек невероятно мерзкий и до отвращения подлый, ты всегда был для меня злым гением. Да, с того дня, как я впервые увидела тебя на той железнодорожной платформе. То есть, банально выражаясь, ты погубил мою жизнь. – Словно проглотив язык, я лишь изумленно таращился на нее. Она продолжала: – Никогда не думала, что у меня будет шанс поквитаться с тобой. Теперь он есть.

Не сошла ли она с ума? Я изо всех сил пытался найти нужные слова:

– Но, Кэти… как ты можешь… Это непостижимо… Чтобы я хотел навредить тебе? Я всегда тебя любил, и у меня есть все основания полагать, что и ты…

– Да, с первого взгляда, на станции Ливенфорд, я имела несчастье влюбиться в тебя по уши. И я не могла избавиться от этого. Это ты оторвал меня от Фрэнка. Возможно, я бы осталась с ним, если бы попыталась. Но я не пыталась. Только ты был в моих мыслях. Я хотела тебя. Я была уверена, что ты вернешься, когда окончишь университет. Да. Ты вернулся. Но потом…

– Ты была помолвлена с Дэвиганом.

– Никогда. Это была лишь минута слабости. Я бы никогда не вышла за него замуж… – она сделала паузу ради вящего эффекта, – если бы ты не удрал, как крыса, в шесть утра, пока я не проснулась.

Вот оно, чего я и опасался. Она попала в самую точку. Я долго и мучительно молчал. Я заставил себя собраться, прочистил горло. Мне хотелось говорить от всего сердца, и в данных обстоятельствах мой задрожавший голос звучал почти естественно.

– Кэти, – сказал я, пытаясь быть как можно убедительнее, – надеюсь, мы не собираемся развенчивать то, что, по крайней мере для меня, было самым волшебным в жизни, самым незабываемым переживанием. Когда мы попрощались после того ужасного праздника рукоположения Фрэнка, ты, должно быть, чувствовала, как ты нужна мне, видела, как, думая о твоей связи с Дэвиганом, я боролся с самим собой. Я пошел на станцию, но, как тебе известно, был просто обязан вернуться. Помнишь, с каким теплом ты меня встретила? Не думаю, что теперь тебе неприятно это слышать. Ту ночь мы никогда не забудем, никогда. Но наступило утро, и в каком я был положении? С одной стороны, твоя помолвка с Дэвиганом, с другой – мой договор на должность судового хирурга. Я подписал все документы, я должен был отчитываться перед «Тасманом», или меня объявили бы дезертиром. Мне просто нужно было уехать. Наименее болезненным было просто исчезнуть, не беспокоя тебя. Я думал о тебе постоянно во время всего моего вынужденного отсутствия. Но когда я вернулся… ты уже была женой Дэвигана.

Горечь, с которой она смотрела на меня, сменилась на ее лице выражением недоверия. Она хохотнула:

– Боже мой, Кэрролл, не верю своим ушам! И ты хочешь всучить мне эту свою версию? Ты еще больший враль, чем раньше. Клянусь, что ты и себя с успехом обманешь. Да, я вышла замуж за Дэвигана.

– Тогда зачем обвинять меня? Из него вышел отличный католический муж.

– Это ты сказал, Кэрролл. Он был лучшим католическим мужем, которого папа римский только мог придумать.

– В каком смысле?