Избранные труды по русской литературе и филологии
Шрифт:
(Апогеем этой линии было возникшее после доноса желание экспатриироваться, о котором Вяземский писал А. Тургеневу осенью 1828 г.)
И направленное против правительственной бюрократии русофильство 201 , и «отрицательный патриотизм» с его положительной ипостасью – западничеством 202 выступают как выражение политической оппозиционности. Более глубокие аспекты антитезы «Россия – Запад», представленные в приведенных высказываниях в неявном виде, в других случаях также получают выражение. В этом смысле показательна полемика Вяземского с А. Тургеневым по поводу того места в «Фонвизине», где критикуется новое воспитание, которое «не умело теснее согласовать необходимые условия русского происхождения с независимостью европейского космополитства». Вяземский в этом месте цитировал Карамзина: «Все народное ничто перед человеческим. Главнее дело быть людьми, а не славянами» – и относил его формулу к «воспитанию народному», тогда как в личном должно быть принято другое правило: «…именно для того, чтоб быть европейцем, должно начать быть русским» 203 . В письме от 2 июня 1830 г. А. Тургенев, перечитавший «Письма русского путешественника», восхищается формулой Карамзина и критикует отступления от нее в «Истории государства Российского». Все это он связывает с «Фонвизиным», упрекая Вяземского в «пристрастии к русскому дворянскому воспитанию»: «Неужели Вяземский искренно думает, что коренное основание воспитания – в Часослове, и сожалеет о детях другого поколения, учившихся по Лафонтену? Впоследствии ты сам себе противоречишь». Вяземский парирует: «…часословное воспитание давало нам Паниных, Румянцевых, Орловых, Храповицких, Фонвизиных <…> ты сам, отец твой – часословные ученики; это не помешало вам быть европейцами, а только сохранило в вас русское начало». Далее ответ Вяземского напоминает пушкинское изречение о языке московских просвирен: «Где же набраться нам русского духа, как не в детских? В обществе нет его, в службе и не бывало. Если не запасешься им от нянюшек, дядюшек, бабушек, то дело конченное, и выйдет Тюфякин или Нессельроде <…>» 204 . Здесь же Вяземский указывает, что его рассуждения следует читать и между строк.
200
Записные книжки. С. 87.
201
Как
202
См. особенно: Записные книжки. С. 84, где в записи, датируемой В. С. Нечаевой началом 1829 г., Вяземский сравнивает свое положение с тюремным заключением и прямо противопоставляет этому конституционные свободы Англии и Франции.
203
Вяземский П. А. Полн. собр. соч. СПб., 1880. Т. 5. С. 19–20.
204
Остафьевский архив… Т. 3. С. 204, 208. Полемика шла по поводу отрывка из «Фонвизина», помещенного в «Литературной газете» (1830. № 17. С. 133–135).
Таким образом, цитированный отрывок «Фонвизина» и эпистолярный комментарий автора эксплицируют два аспекта идеологического комплекса «Россия – Запад» – историко-культурный и общественно-политический (вплоть до выпада против министра – всегдашнего объекта насмешек Вяземского). Рассуждения Вяземского могут показаться всего лишь «справедливо» уравновешивающими европейское и национальное начала. Однако реакция Тургенева свидетельствует о том, что они были сформулированы и воспринимались не как сбалансированные, а скорее как парадоксальные, особенно потому, что пафос других страниц книги был явно западнический. Замечание Тургенева «Впоследствии ты сам себе противоречишь», по сути дела, имеет в виду доминирование западнической точки зрения в монографии. Это полностью подтверждается в главе о письмах Фонвизина из-за границы. Здесь Вяземский в смягченном виде повторяет суждения «отрицательного патриотизма», а материал биографии Фонвизина, как установлено, подает полемически и модернизированно – в свете споров с Пушкиным, начавшихся по поводу польских событий 1830–1831 гг. 205 М. И. Гиллельсон определяет позицию Вяземского как промежуточную между русофильствующим Пушкиным и западником Тургеневым и отмечает, что позднее, около 1833 г., когда Вяземским был написан меморандум «О безмолвии русской печати», он и Пушкин сошлись на необходимости разъяснить в прессе политику русского правительства в польском вопросе 206 . Для нас существенно, что точка зрения Вяземского внутренне сложна, и, по-видимому, именно этим обусловлена его срединная позиция и последующее сближение с Пушкиным. Срединная по отношению к двум другим точкам зрения, эта позиция не является простым компромиссом, но сама (внутри себя) создается напряжением двух начал.
205
Новонайденный автограф Пушкина / Подготовка текста, статья и комментарии В. Э. Вацуро и М. И. Гиллельсона. М.; Л., 1968. С. 79–87; Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский… С. 211–215.
206
Гиллельсон М. И. Указ. соч. С. 214, 227.
Подтверждение этому можно найти и в других, в том числе более поздних текстах Вяземского. В статье «Языков и Гоголь» (1847) национальная тема развита следующим образом. Высказывается утверждение, согласно которому Державин и Языков – поэты национальные («ни капли иноплеменной крови»). Это положение ограничивается и усложняется специально заявленным отказом от понятия «народность» – тезис в данном контексте и на фоне эстетических и литературно-критических представлений эпохи не менее парадоксальный, чем апология «часословного» воспитания, – причем используется парафраза того же афоризма Карамзина, но уже без оговорок, которые понадобились в «Фонвизине»: «Первоначально мы люди, а потом уже земляки, то есть областные жители» 207 . Но отказ от понятия «народность» в свою очередь не безусловен, поскольку Вяземский здесь же предлагает собственное его толкование в противовес бытующим ложным, одно из которых обозначено как «призрак немецкой философии». Последнее не случайно – о славянофильстве в целом Вяземский писал: «<…> эти отчаянные русословы – более всего немцы <…> коренная Русь, верно, их не понимает и не признает» 208 .
207
Вяземский П. А. Полн. собр. соч. СПб., 1879. Т. ІІ. С. 312.
208
Гиллельсон М. И. Указ. соч. С. 297.
Таким образом, дискурсивная энергия Вяземского постоянно затрачивается на диалектическую работу конструирования некоей равнодействующей между западническим и русофильским направлениями его мысли 209 .
Что касается польского вопроса, здесь сказалось то обстоятельство, что «национализм» Вяземского в отличие от пушкинского носил в это время преимущественно внутри-, а не внешнеполитический характер. Характерно, что, занимая в целом по польскому вопросу позицию «отрицательного патриотизма», Вяземский и эту очередную свою оппозицию дополняет очередными выпадами против Нессельроде. Он писал А. Я. Булгакову 26 декабря 1830 г.: «Смешно сказать, что министерство внешних дел наших в руках, кому и Россия – внешнее дело, а язык русский – тарабарская грамота» 210 . В то же время используются и западнические аргументы: «Мы тормоз в движениях народов к постепенному усовершенствованию нравственному и политическому. Мы вне возрождающейся Европы, а между тем тяготеем на ней» 211 . Однако следует помнить, что Вяземский вовсе не симпатизировал полякам и не подвергал сомнению право России на управление Польшей – он делал упор на неумении управлять. Считая раздел Польши первородным политическим грехом, он допускал предоставление ей независимости, но не как осуществление национального суверенитета, а как наиболее дальновидное дипломатическое решение проблемы – «…но такая мысль слишком широка для головы какого-нибудь Нессельроде <…>» 212 . Для Вяземского стихи Пушкина и Жуковского по поводу польских событий дурны прежде всего потому, что в подавлении восстания «ни на грош поэзии». Аналогичным образом он критиковал эпилог «Кавказского пленника», но в обоих случаях сама государственная политика не оспаривалась. Это также облегчало сближение с Пушкиным около 1833 г.: внешняя политика России как великой державы была в целом приемлема для Вяземского, она нуждалась лишь в просветительском обосновании. В этой области контакт с правительством казался более осуществимым, чем во внутриполитической. Просвещенное влияние здесь предполагало достаточно тонкое сочетание европеизма и национальных интересов: еще 17 июня 1832 г. Вяземский подробно и иронически писал жене об антилиберализме и «холопском патриотизме» французской брошюры кн. Э. Мещерского «Письма русского, адресованные господам редакторам „Rеvue europ'eenne“» 213 . Отношение его к русской публицистике, рассчитанной на Европу, продолжало оставаться настороженным, как и в 1827 г., когда он критически отозвался об антигаллицизме Я. Толстого, выступившего против книги Ж. Ансло «Шесть месяцев в России» 214 .
209
Ср. в послании «К Языкову» (1833), где тщательно выдержанное на протяжении первых двадцати стихов развернутое уподобление «студенческие стихи Языкова – русское завоевание Дерпта под знаменем Державина» разрешается не «победой», а «союзом»: Языков
Священный заключил союз:Орла поэзии двуглавойС орлом германских древних муз.Он твой, сей Дерпт германо-росский!Со всем сказанным ср. также замечание В. В. Виноградова о том, что стиль Вяземского сочетает «краски Вольтера, Шатобриана, Бенж. Констана и русской барской простонародности» (Виноградов В. В. Проблема авторства и теория стилей. М., 1961. С. 374–375).
210
Русский архив. 1879. Кн. 2. С. 114.
211
Записные книжки. С. 214.
212
Там же. С. 212–213.
213
Звенья. М., 1951. Кн. 9. С. 394. Об Э. Мещерском см.: Mазон А. Князь Элим // Литературное наследство. М., 1937. Т. 31–32.
214
Остафьевский архив… Т. 3. С. 167–168.
Если глубинная организующая антитеза «Россия – Запад» составляет константную идеологическую основу всех высказываний Вяземского, затрагивающих национальную тему, то соотношение русофильства и западничества, образующее их конкретный общественно-политический смысл, эволюционирует: примерно с середины 30-х гг. оба эти начала теряют оппозиционное содержание, западничество становится менее активным, выносится за скобки (причем появляются критические суждения о Франции), русофильство усиливается и получает новое «значение» – оно противопоставляется «демократическому» духу времени, который в свою очередь трактуется как национально чуждый. Тем самым русофильство взамен внутриполитической оппозиционной направленности приобретает внешнюю, сближаясь с официальной идеологией вплоть до полного, по-видимому, совпадения в стихотворении «Святая Русь» (1848). Но еще в таких стихотворениях 30-х гг., как «Памяти живописца Орловского» 215 , «Самовар» 216 , русофильство формирует поэтическую тему и фразеологию («святая Русь», «Наших предков удалая / Изнемечилась езда», «дух заморский», «душегубка-новизна», «на Руси святой и православной», «по-православному, не на манер немецкий»). Ср. позднее послание «Волшебная обитель» (1848), где об адресате говорится: «Прихоти заемной новизны / Не заглушили в ней народных дум струны».
215
Стихотворение нашло аудиторию в среде «Московского наблюдателя». Это видно из письма Шевырева Вяземскому от 29 марта 1838 г. (Письма М. П. Погодина, С. П. Шевырева и М. А. Максимовича к князю П. А. Вяземскому. СПб., 1901. С. 137).
216
8 июня 1839 г. Тургенев сообщал Вяземскому: Жуковский «находит, что это лучшая пиеса твоя и что ты как-то созрел душою и, следовательно, поэзиею» (Остафьевский архив… СПб., 1899. Т. 4. С. 72).
Усиление русофильства происходило вместе с политическим поправением. Тема, начатая в «Фонвизине», в главе о заграничных письмах драматурга, получает любопытное продолжение в эпистолярии самого Вяземского. В письме А. О. Смирновой от 2 марта 1837 г. он называет корреспондентку «госпожой Фонвизиной» за ее критическое мнение о Франции. «Дело в том, что во Франции кухню держат на общественном месте <…> Гласность имеет свои неудобства и свою безнравственную сторону. А у припрятывания разве нет их? Я бы вам мог о том порассказать» 217 . Но его собственные отзывы о французской политической жизни начиная с 1836 г. становятся все более резкими, при этом вырабатывается дифференцированный подход к западным конституционным формам – английской и французской. Такой подход, имевший традицию в русской общественной мысли, ранее – в 10–20-е гг. – интересовал Вяземского меньше, чем общее противопоставление самодержавной и конституционной форм правления. 11 февраля 1836 г. он писал Тургеневу: «Неужто вправду должно согласиться с теми,
которые уверяют, что французы не дозрели до английских форм; что у них всегда за слово, за полумнение готовы принести на жертву настоящее и будущее? Досадно и больно было бы согласиться; креплюсь донельзя <ср. письмо к А. О. Смирновой>, а иногда приходит жутко стоять за них: того и смотри, что они же в дураки посадят. <…> Желудок английского богатыря переварит и О’Коннеля <…> а французский подавится и лопнет от Одилон-Баро» 218 . Французская политическая жизнь – «самодержавие слов» 219 (ср. «Слова, слова, слова» – Пушкин, «Из Пиндемонти»). Поездка во Францию в 1838–1839 гг. укрепила Вяземского во мнении о неспособности французов к представительному правлению 220 . Эти впечатления он продолжает проецировать на русофильство Фонвизина и споры с А. О. Смирновой. Имея в виду свое разочарование, прежде всего в использовании свободы печати, которое, по его мнению, разжигает во Франции политические страсти, он писал родным 25 февраля 1839 г.: «Но вы, ради Бога, не говорите Смирнихе, что я так фонвизинствую. Она сейчас запоет „Тебе Бога хвалим!“, и наша взяла. Дело в том, что я все-таки не согласен во многом с нею и что я более прежнего Du juste milieu. Он один прав, а все прочее дрянь и безумие» 221 . Несогласие, о котором здесь говорится, отделяло Вяземского от консервативного национализма, поддерживая динамичность его точки зрения. Хотя его позиция уже далека от оппозиционности, он стремится отмежеваться от верноподданного антиевропеизма Греча – автора «Путевых писем из Англии, Германии и Франции»: «<…> неужели письма мои так же вялы, глупы и пошлы, как письма Греча? Читая его, вижу, что во многом мы почти одинакового мнения, но в том, что он говорит, есть что-то канальское, лакейское, и это меня пугает и смущает. Ради Бога, скажите мне чистосердечную правду. От страха и во избежание сходства, я готов броситься в коалицию и быть на коленях перед французами и Франциею» 222 . И еще позднее Вяземский ставит полемику с Западом в зависимость от своих европейских принципов: в 1844 г. после введения дополнительных правил на выдачу заграничных паспортов он отказался от опубликования статьи против книги А. Кюстина «Россия в 1839 году». Жуковскому он писал об этом: «Обстоятельства таковы, что честному и благомыслящему русскому нельзя говорить в Европе о России и за Россию. Можно повиноваться, но уже нельзя оправдывать и вступаться. Для этого надобно родиться Гречем» 223 . Его собственное выступление «за Россию» состоялось только во время Крымской войны («Письма русского ветерана 1812 года о восточном вопросе»).217
Русский архив. 1888. Кн. 2. С. 301–302.
218
Остафьевский архив… Т. 3. С. 296–297.
219
Там же. С. 306.
220
Записные книжки. С. 262.
221
Литературное наследство. Т. 31–32. С. 132. В последней фразе имеется в виду Ф. Гизо, сторонник «золотой середины» в политической ситуации после Июльской революции. В отличие от Пушкина, предпочитавшего легитимное решение французских проблем после Июльской революции, Вяземский резко отрицательно относился к Бурбонам.
222
Там же. С. 147.
223
Гиллельсон М. И. Указ. соч. С. 294–295.
Таким образом, на разных этапах идеологической биографии русофильский элемент играл активную роль в системе воззрений Вяземского. Представления, связанные с антитезой «Россия – Запад», выступали в нескольких прагматических «значениях»: 1) западничество как приверженность просвещению и программе просвещенного государственного устройства; 2) «отрицательный патриотизм» как политическая оппозиция; 3) русофильство как оппозиция правительственной бюрократии (не антизападничество); 4) русофильство, противопоставленное духу времени, наступлению «демократии» (антизападничество); 5) русофильство, близкое или тождественное официальной народности («Святая Русь», стихи и публицистика времени Крымской войны) 224 .
224
Следует отметить еще один аспект русофильства Вяземского, в котором основная антитеза принимает несколько иной вид: представление о России как о молодом и уникальном историческом и географическом образовании, малодоступном анализу средствами европейской науки и предстоящем непосредственно высшей творящей воле. Ср., напр.: «Козловский говорит, что с тех пор, как он здесь, то все теории его распадаются в прах, и оно точно так быть должно. <…> Россия не государство, а мир; мир же управляется не безусловною системою, а Провидением. <…>» (Остафьевский архив… Т. 3. С. 308). Это до некоторой степени схоже с тютчевским «Умом Россию не понять». Русофильство «европейцев» Вяземского и Тютчева в сравнении с собственно славянофильством могло бы быть предметом специального рассмотрения. В этой связи в дополнение к уже отмеченным в литературе примерам поэтического взаимовлияния Тютчева и Вяземского следует учесть перекличку трех последних строф стихотворения Вяземского «Степь» и второго из тютчевских стихотворений, печатающихся под заглавием «На возвратном пути». Близость их кажется полемикой Вяземского с Тютчевым, что, однако, исключается – стихотворение первого написано десятилетием раньше (1849). (По-видимому, не исключено знакомство Тютчева со «Степью» до ее опубликования в 1862 г. в сборнике «В дороге и дома».)
Другая группа высказываний Вяземского, которая должна быть сопоставлена с принятыми концепциями, – это суждения о Николае I. Известно, что их отношения характеризовались взаимной неприязнью. Но тем самым ставится вопрос о выраженных Вяземским в разное время положительных оценках личности и действий царя и других его суждениях, позволяющих предполагать такие оценки. Если эти высказывания не могут быть отведены указанием на заведомую неорганичность (сделаны для цензуры, исключительно в расчете на адресата, продиктованы сугубо конъюнктурными соображениями и т. д.), то они должны быть объяснены как реализующие систему воззрений, как идеологически значимые. При этом мы стремимся элиминировать психологическую сторону: если 2 февраля 1832 г. Вяземский сообщает жене, что царь, беседуя с ним на балу, хвалил департамент внешней торговли (вице-директором которого был Вяземский), и добавляет: «Виноват, доволен, и тем более, что разговор сей происходил между танцами, посредине залы, так что все видеть могли и видели <…>» 225 , то нас интересует не это удовлетворение, противоречащее привычному психологическому облику Вяземского, а то, в какой мере оно может быть поставлено в связь с собственно идеологическими суждениями.
225
Звенья. Кн. 9. С. 277.
Первые личные впечатления Вяземского от нового царя были связаны со смертью Карамзина. 21 мая 1826 г. А. Я. Булгаков писал К. Я. Булгакову: «Вьельгорский сказывал, что Вяземский, читая рескрипт или указ (ибо я еще не видал его), плакал, как ребенок, рыдал. Тут сказано, говорят, все, что может только воскресить умирающего Карамзина» 226 . 25 мая Вяземский сообщал жене, что на погребении Карамзина «царь был очень растроган и плакал. Дай Бог, чтобы эти слезы принесли хорошие плоды, и Николай Михайлович мог бы и из-за гроба быть добрым внушителем царя и полезным своему отечеству <…>» 227 .
226
Русский архив. 1901. Кн. 2. С. 386. Имеется в виду рескрипт Николая I на имя Карамзина от 13 мая 1826 г. См.: Погодин М. П. Николай Михайлович Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. М., 1866. Ч. 2. С. 494–495.
227
Остафьевский архив… СПб., 1913. Т. 5. Вып. 2. С. 5. Ср. свидетельство о «прекрасных чувствах» императора Николая I, оставленное А. Тургеневым, который наблюдал царя у гроба Карамзина (Погодин М. П. Указ. соч. С. 502).
Летом 1826 г. после приговоров декабристам Вяземский, как известно, пришел к прямому оправданию их выступления; он не только отрицал законность приговоров – самые сильные инвективы в адрес правительства были высказаны им именно в это время. В этих записях в Записной книжке от 19–22 июля 1826 г. 228 Николай I не упоминается. Естественно было бы предположить, что суждения Вяземского распространяются и на царя. 17 июля он сообщал В. Ф. Вяземской, что откладывает отъезд из Ревеля, чтобы не попасть на коронацию 229 . И Жуковскому и А. Тургеневу Вяземский писал 29 сентября, что «норовил, чтобы возвратиться в Москву к шапочному разбору, а не прибору мономаховой шапки»; здесь же: «Вообразите, что 14-е и 13-е уже и не в помине. Нет народа легкомысленнее и бесчеловечнее нашего» 230 . Но это же последнее письмо – в том, что касается царя, – дает картину значительно более сложную. Вяземский критикует новый цензурный устав: «В уставе сказано, что история не должна заключать в себе умствований историка, а быть голым рассказом событий. Рассказывают, что государь, читая устав в рукописи, сделал под этой статьей вопрос: „в силу этого должно ли было бы пропустить Историю Карамзина? Отвечайте просто: да или нет“. Они отвечали: нет! Государь приписал тут: вздор; но между тем вздор этот остался, и быть по сему» 231 . После этого следует призыв к Жуковскому: «По смерти Карамзина ты призван быть представителем и предстателем Русской Грамоты у трона безграмотного. Не шучу. Равнодушие твое в таких случаях было бы малодушием». Вяземский обобщает: «Говорят, что государь умен и славолюбив: вот две пружины, на которые благонамеренные и честные люди могут действовать с успехом. А чего от него требовать, когда благонамеренные и честные люди оставляют его на съедение глупцам и бездельникам <…>» 232 . Оценка личных качеств Николая основывается здесь на чужом мнении (достаточно распространенном в начале царствования), но характерно само стремление отделить царя от его окружения и утверждение возможности просвещенного влияния на монарха. Именно это и определяло в дальнейшем отношение Вяземского к властям.
228
Анализ этих записей см.: Кутанов Н. <С. Н. Дурылин>. Декабрист без декабря // Декабристы и их время. M., 1932. Т. 2. С. 245–284; Лотман Ю. M. П. А. Вяземский и движение декабристов // Ученые записки Тартуского государственного университета. 1960. Вып. 98. С. 130–134.
229
Остафьевский архив… Т. 5. Вып. 2. С. 52.
230
Архив братьев Тургеневых. Вып. 6. Т. 1. С. 41, 43.
231
Там же. С. 40.
232
Там же. С. 41.
По-видимому, как-то преломились у Вяземского возникшие в первые годы царствования аналогии с петровской эпохой. 13 июля 1826 г. он записывает: «Теперь во многом нужен новый Петр, то есть новый зиждитель. После Екатерины след был еще горячий: теперь остыл» 233 . Через четыре года он отмечает в дневнике: «На одном маневре морском на днях корабль, на котором находился император, был вслед за кораблем „Петр Великий“. Замечено флотом» 234 . В этих высказываниях нет собственного отношения к аллюзии Николай – Петр [она появится только в «приписке 1853 года» к стихотворению «Полтава» (1849)], более актуальной для Пушкина; однако при всем критицизме Вяземского он так пишет А. Тургеневу 12 ноября 1827 г. о своем предложении Жуковскому заняться изданием собрания переводов: «Но я уверен, что он из предложения моего ничего не сделает. А правительство наше ныне подалось бы на такое предложение. Тут есть что-то петровское» 235 .
233
Записные книжки. С. 125.
234
Там же. С. 190.
235
Остафьевский архив… Т. 3. С. 167. Ср. в письме Жуковскому от 2 декабря 1827 г. (Русский архив. 1900. Кн. 1. С. 195). О подобных замыслах Вяземского начала 20-х гг., о плане М. Ф. Орлова создать «Общество переводчиков» см.: Лотман Ю. М. Указ. соч. С. 116, 120. Ср.: Барсуков H. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1888. Кн. 1. С. 314.