Избранные труды по русской литературе и филологии
Шрифт:
Единственный среди сотрудников «Литературной газеты» аристократ и по происхождению, и по действительному социальному статусу, Вяземский тем не менее мог бы полностью отвести обвинения в аристократизме. До 1830 г. он стремился как раз отделить себя от аристократии как консервативной силы, не отвечающей требованиям просвещенной оппозиции 263 . Это отличает Вяземского от ряда оппозиционных мыслителей и от Пушкина. В 1828 г. он замечает в «Московском телеграфе» – вполне в духе несколько более позднего направления Н. Полевого, – что в «Истории Наполеона» В. Скотта «слишком выдается баронет» 264 . Ср. шутливое и в данном случае потому характерное: «…а я, ты знаешь, и в красавицах враг аристократии» (письмо В. Ф. Вяземской от 31 июля – 1 августа 1825 г.) 265 или: «Я с летами делаюсь аристократом» (к А. Я. Булгакову 26 января 1837 г.) 266 .
263
Ср.: Лотман Ю. М. Указ. соч. С. 70.
264
Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 77.
265
Остафьевский архив… Т. 5. Вып. 2. С. 72.
266
Русский архив. 1879. Кн. 2. С. 243.
Положение изменилось, когда началась кампания нескольких журналов против «Литературной газеты» (печатались, в частности, пародии на Вяземского). Публицистика Пушкина, разрабатывавшего особую сословную концепцию, осталась по большей части не опубликованной при его жизни, и одним из центральных выступлений «Литературной газеты» против Булгарина, Полевого и других стала статья Вяземского, всегда больше интересовавшегося политическими проблемами, чем социальными, – «Объяснение некоторых современных вопросов литературных. О духе партий, о литературной аристократии». Вторая, наиболее острая часть статьи не была пропущена цензурой и появилась в печати только в составе Полного собрания сочинений. Но уже в опубликованной
267
Вяземский П. A. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 158.
«– А что, ведь у Кукольника есть хорошие стихи? Говорят, что у него есть и мысли.
Это было сказано тоном двойного аристократа: аристократа природы и положения в свете. Пушкин иногда впадает в этот тон и тогда становится крайне неприятным» 268 .
Столь же острым был выпад Вяземского против «умения печатать и продавать»: «А это умение род майората, без коего аристократия не может быть могущественна» 269 – здесь такая же ироническая мена сословного обозначения, как пушкинское «Я, братцы, мелкий мещанин» (III, 261).
268
Hикитенко А. В. Дневник. М., 1955. Т. 1. С. 178.
269
Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 159. Ср. в «Фонвизине»: «Изыскания родословные не нужны в биографической литературе: дарование не майорат» (Там же. Т. 6. С. 15).
Но Вяземский не ограничивается опровержением термина. Вторая часть статьи резко отходит от утверждения о борьбе талантов и бездарностей и сосредоточивается на собственно социальном аспекте темы. Вяземский переходит к анализу термина «аристократия» в его прямом значении (сходным образом строил свои рассуждения на эту тему Пушкин). При этом хорошо видно, как оборона от нападений слева активизировала консервативные тенденции либеральной идеологии: «Высший класс в государстве всегда должен быть уважен: того требует политический порядок; а образованный класс в народе, будь он высший, средний или низший, равно достоин уважения; у нас же высший класс есть и образованнейший» 270 . Этот силлогизм четко выражал позицию «Литературной газеты». Первый его тезис точно формулировал программу дворянских либералов, стремившихся, как уже говорилось, действовать в рамках стабильного социального порядка. Следует, однако, помнить, что эта умеренная программа не совпадала с правительственным курсом уже потому, что акцентировала просвещение, – расхождение выявилось еще в эпизоде с пушкинской запиской «О народном воспитании». Далее Вяземский вводит параллель с французской революцией, сравнивая русских недворянских журналистов с санкюлотами. Цензура предупредила появление этих опасных пассажей, но позднее тема, затронутая Вяземским, проникла на страницы «Литературной газеты» в заметке «Новые выходки противу так называемой литературной нашей аристократии…» Дельвига или Дельвига и Пушкина 271 .
270
Там же. Т. 2. С. 161.
271
Со статьей Вяземского сходно по аргументации его письмо М. А. Максимовичу от 23 января 1831 г. См.: Записки имп. Академии наук. СПб., 1880. Т. 36. Кн. 1. С. 201–203. Вторично опубликовано (в выдержках): Гиппиус В. В. Пушкин в борьбе с Булгариным в 1830–1831 гг. // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1941. [Вып.] 6. С. 245–246. В этом письме Вяземский относит термин «литературная аристократия» к «арго» Булгарина и Полевого.
В статье «О духе партий…» Вяземский использовал текст не пропущенной ранее цензурой второй части статьи «О московских журналах» (первая была опубликована в № 8 «Литературной газеты»), где о критике «Московского телеграфа» говорилось: «Это настоящий революционный трибунал: опалы, торжества, казни, апофеоз, действия и противодействия сменяются и применяются с беспрерывным противоречием, с примерною забывчивостью к одним и тем же лицам, к одним и тем же делам, смотря по времени и посторонним принадлежностям» (Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 125). Крайне упрощенно и неверно освещаются отношения круга «Литературной газеты» к французской революции ХVІІІ века и Июльской революции в книге О. В. Орлик «Передовая Россия и революционная Франция» (М., 1973. С. 117–118). Наивно полагая, что «Литературная газета» приветствовала Июльскую революцию, о чем будто бы свидетельствует публикация стихотворения Делавиня («конфектный билетец этого несносного Лавинья», по словам Пушкина – ХІV, 133), автор находит возможным и заметку «Новые выходки…» толковать таким образом (хотя и весьма лапидарно), что Дельвиг и Пушкин оказываются почти единомышленниками санкюлотов. (То же ранее: Орлик О. В. Россия и французская революция 1830 года. М., 1968. С. 54–55.)
Таким образом, обсуждение термина привело к противопоставлению «аристократия – демократия» (у Вяземского: «демократические нападки на наши аристократические гостиные») только после осложняющего параллельного хода. Постоянная неопределенность термина «аристократия» у Вяземского и Пушкина, по-видимому, связана не только с полемической игрой, но и с тем, что групповые принципы либеральных дворянских литераторов к 1830 г. оставались невыраженными, аморфными. Поэтому, будучи спровоцированными, высказывания Вяземского имели значение, выходящее за пределы полемики, – они формулировали принципы дворянской литературной элиты. Характерно, что шесть лет спустя в иной ситуации, уже не побуждаемый конкретными обстоятельствами, он продолжает в «Современнике» некоторые темы полемических выступлений «Литературной газеты». Рецензируя книгу Наполеона о войнах Юлия Цезаря, Вяземский восхищается мыслями автора о законности и пользе власти Цезаря и приводит выгодную цитату, явно рассчитанную на домашнее употребление: «В народах и в революциях аристократия завсегда существует: уничтожаете ли вы ее в дворянстве – она тотчас переходит в богатые и сильные дома среднего состояния; уничтожаете ли вы ее и тут – она всплывет и найдет себе пристанище у старейшин мастерского класса и у народа. Правитель ничего не выигрывает от этого перемещения аристократии <…>» 272 . Ср. у Пушкина: «Оно (дворянство. – Е. Т.) всегда казалось мне необходимым и естественным сословием великого образованного народа» (XI, 161). Следует отметить, что в понимании Пушкина и Вяземского просвещенная аристократия – народна. Именно это убеждение стоит, в частности, за их защитой просторечия – Пушкиным в полемике 1830 г., Вяземским в упоминавшейся статье о «Ревизоре». Очень интересно в этом плане мнение Вяземского о пьесах Екатерины II, с которыми он демонстративно связал понятия романтизма и народности: «Ее исторические представления в подражание Шекспиру <…> (хотя в них шекспировского и немного) были у нас первыми романтическими опытами <…> При скудости своей наш театр мог бы оживиться и сделаться народным подобными представлениями» 273 .
272
Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 234. Тогда же появился и русский перевод книги: Из войн Цезаря. Сочинение Наполеона, диктованное им на острове св. Елены г. Маршану. Перевел В. К. М., 1836 (с приведенной цитатой в переводе Вяземского ср. с. 229).
273
Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. 5. С. 128.
На фоне общности позиций Вяземского и Пушкина в полемике о литературной аристократии (безусловное предпочтение личного достоинства сословному, проповедь уважения к каждому сословию общества, идея культурной миссии русского дворянства, параллель с французской революцией) бросается в глаза различие в их рассуждениях. У Пушкина, во-первых, примерно с 1825 г. складывалась специальная концепция, в свете которой он объяснял собственный социальный статус и был склонен осмыслять крупнейшее внутриполитическое событие своего времени – восстание декабристов («Заметки о русском дворянстве», разговор с великим князем Михаилом Павловичем, переданный в дневнике 1834 г.); во-вторых, последовательно историческое обоснование этой концепции; в-третьих, различение старого и нового дворянства. По отношению к этим признакам высказывания Вяземского выглядят беспризнаковыми. У него нет особой социально-сословной схемы, нет удлинения причинных связей на расстояние в несколько веков (и в этом смысле история ранее ХVІІІ века его интересует мало), нет и тенденции дифференцированного подхода к дворянству, хотя бы отдаленно схожего с пушкинским. Вопрос о степени оригинальности пушкинской концепции русского дворянства и контексте ее в истории русской общественной мысли остается открытым. В этом плане представляет интерес одна отдаленная параллель к ней среди высказываний Вяземского.
Узловой пункт построений Пушкина – вопрос об исторически сложившейся структуре власти в России, об отношениях монарха-самодержца с ближайшей к нему социальной силой и политически привилегированным сословием – дворянством. Борьба самодержцев с независимой знатью, важнейшая для Пушкина историческая коллизия, – одна из тем его заметок о втором томе «Истории русского народа» Полевого. Как известно, в этих заметках Пушкин ввел различение двух исторических систем – русской аристократии и западноевропейского феодализма. В новейшей статье «Формула Пушкина „Феодализма у нас не было, и тем хуже“» И. М. Тойбин, сообщая ценные сведения о взглядах на русский феодализм Шевырева, Погодина, Сенковского и других и справедливо полагая, что Пушкин не мог желать предпосылок буржуазной революции в России, выдвигает новое толкование этой формулы, которое существенно ограничивает ее значение – делает ее только оценкой исторического прошлого: хуже потому, что с аристократией, склонной к «чудовищному феодализму», связаны междоусобные распри, ослабившие Россию накануне татарского нашествия 274 . Остается непонятным прежде всего, почему, противопоставляя аристократию феодализму, Пушкин наделяет ее же склонностью к феодализму; неясно также, из каких его положений можно заключить, что он считал феодализм способным предотвратить междоусобицы. Однако еще важнее другое: игнорируется факт изменения – до противоположности – соответствующих суждений Пушкина начала 20-х гг. (о «чудовищном феодализме» в «Заметках по русской истории ХVIIІ века») и начала 30-х гг. Но сама формула
«Феодализма у нас не было…» появляется в результате этого изменения: в 1822 г. Пушкин еще на «левых» позициях и свои заметки, которые большинство исследователей считают скорее публицистическим, чем историческим сочинением, направляет и против самодержавия, и против аристократии – ко времени полемики с Полевым он считал политически и экономически сильное дворянство гарантом монархии, предупреждающим ее перерождение в деспотию, и средостением между самодержавной властью и народом. Условие, при котором эта социальная функция дворянства может быть выполнена, сформулировано следующим образом: «Наследственность высшей знати есть гарантия ее независимости – противоположное неизбежно является средством тирании или скорее трусливого и дряблого деспотизма» (XII, 205; подлинник по-французски). Отсюда очевидно, что аристократии отводилась отнюдь не отрицательная роль в историческом процессе. Судьбы русского дворянства Пушкин рассматривал под одним углом зрения: могло ли, может и сможет ли дворянство противостоять самодержавной власти. Причем эту противостоящую самодержавию силу Пушкин сначала связывает с феодализмом. В ранней редакции заметок читаем: «Феодализм [должен был] мог наконец родиться как первый шаг учреждений независимости (общины второй) 275 , но он не успел» (XI, 377). И далее Пушкин перечисляет все те этапы победоносной борьбы царей с феодализмом, которые в следующей редакции заметок он повторяет, уже заменив термин «феодализм» термином «аристократия». После перечисления этих этапов и следует формула «феодализма у нас не было…» (см. XI, 126–127). Заменяя термин, Пушкин искал объяснения именно тому фундаментальному факту русской истории, что «учреждения независимости» в отличие от Западной Европы не развились. Специфически русскую, по его мнению, систему он и обозначил термином «аристократия». Следовательно, наиболее вероятный смысл пушкинской формулы, вытекающий, впрочем, из всех его текстов о дворянстве, литературной и нелитературной аристократии, таков: историческая возможность создания «учреждений независимости» связана с феодализмом, в России феодализм не развился, и эта возможность осталась нереализованной; аристократия не стала институтом, независимым от самодержавной власти. Формула Пушкина, вопреки мнению И. М. Тойбина, имеет не узкое, а широкое значение и является фокусом его социально-исторических построений. Пушкин и в современной политической жизни возлагал надежды на просвещенную аристократию, считая, что она еще может стать «учреждением независимости». Отсюда же объясняется его позиция в полемике об аристократии литературной.274
Искусство слова. М., 1973. С. 120–121.
275
Т. е. сопоставимой с независимыми communes западноевропейских городов, о которых Пушкин говорит выше в этой редакции заметок. О городских коммунах ср. в указ. статье И. М. Тойбина.
Примерно тогда же, когда Пушкин записал в Болдине свои заметки, – 3 ноября 1830 г. Вяземский вносит в Записную книжку:
Как мы пали духом со времен Екатерины, то есть со времени Павла. Какая-то жизнь мужественная дышит в этих людях царствования Екатерины, как благородны сношения их с императрицею; видно точно, что она почитала их членами государственного тела. И само царедворство, ласкательство их имело что-то рыцарское: много этому способствовало и то, что царь была женщина. После все приняло какое-то холопское уничижение. Вся разность в том, что вышние холопы барствуют перед дворнею и давят ее, но пред господином они те же безгласные холопы. <…> Слово Павла, сей итог деспотизма: „Знайте же, что при моем дворе велик лишь тот, с кем я говорю, и лишь тогда, когда я с ним говорю“, – сделалось коренным правилом.
<…> Царствование Александра, при всей кротости и многих просвещенных видах, особливо же в первые годы, совершенно изгладило личность. Народ омелел и спал с голоса. Теперь и из предания вывелось, что министру можно иметь свое мнение. Нет сомнения, что со времен Петра Великого мы успели в образовании, но между тем как иссохли душою. Власть Петра, можно сказать, была тираническая в сравнении с властью нашего времени, но права сопровержения и законного сопротивления ослабли до ничтожества. Добро еще во Франции согнул спины и измочалил души Ришелье, сей также в своем роде железнолапый богатырь, но у нас, кто и как произвел сию перемену? Она не была следствием системы – и тем хуже 276 .
276
Записные книжки. С. 202–203. Изречение Павла в подлиннике по-французски.
Тема записи – всеобщий русский деспотизм. Вяземский ставит тот же вопрос, что и Пушкин: права законного сопротивления. Констатация негативного факта: «права сопровержения и законного сопротивления ослабли до ничтожества» – является и формулой долженствования: необходим противовес власти, необходимо, чтобы сопротивление ей было признано законным, необходимо, чтобы право сопротивления осуществлялось. Легко заметить, что Вяземский здесь варьирует свое излюбленное понятие законной свободы – понятие александровской эпохи, к которому он прибег и в «Исповеди», документе, реализующем принцип законно-свободного политического поведения. Хотя в записи Вяземского упомянут «народ», ясно, что «права сопровержения» мыслятся им как атрибут политически ответственной части общества – дворянства, государственной администрации и прежде всего – сановников, близких к царю (предоставление и реализация этих прав должны предотвратить противозаконное сопротивление – бунт). Это полностью согласуется с многочисленными инвективами в адрес приближенных Николая I. «Холопскому уничижению» противопоставлено поведение царедворцев при Екатерине – идеализация здесь очевидна (Вяземский даже не замечает или игнорирует двусмысленности, неизбежно возникающие в его тексте по ассоциации с фаворитизмом Екатерины) 277 . Следует, однако, обратить внимание на определения «благородный», «рыцарский»: они имеют не приблизительный, как может показаться, а конкретный смысл. Благородство и рыцарство – это личностная сторона законного сопротивления, характеристика субъекта сопротивления; близкий источник этого представления – «О духе законов» Монтескье, откуда Вяземский выписывал «светозарное разделение»: «Душа республиканского правления: добродетель; монархического: честь; деспотического: страх» 278 . Таким образом, благородство и рыцарство в записи Вяземского – признаки истинной монархии. Ср. у Пушкина: «Чему учится дворянство? Независимости, храбрости, благородству (чести вообще)» (ХII,205).
277
Об отношении Вяземского и Пушкина в 30-е гг. к Екатерине II см. ст. В. Э. Вацуро и М. И. Гиллельсона в кн.: Новонайденный автограф Пушкина. С. 87–105.
278
Записные книжки. С. 37. Изложенный здесь же эпизод французской истории (ответ виконта д’Ора Карлу IX) также заимствован из труда Монтескье. См.: Монтескье Ш. Избранные произведения. М., 1955. С. 179, 183–185 (и мн. др. места книги), а также с. 189.
Основное различие между ними в том, что там, где у Пушкина логически и хронологически последовательная концепция «глубиной» в несколько веков, доводящая объяснение до современности, Вяземский констатирует отсутствие системы. «Тем хуже» для Пушкина потому, что русская государственность не создала механизма противодействия деспотизму; для Вяземского потому, что падение прав сопротивления представляет собой нравственное падение, необъяснимое какой-либо единой политикой самодержцев. Даже тираническая власть Петра I, по Вяземскому, не была подавлением такой силы, как подавление феодалов Ришелье 279 , хотя определение «железнолапый богатырь» относится к обоим. Это понимание, в частности, подтверждает, что различие в оценках Вяземским монарха и его приближенных имело свою логику: если ответственность за падение прав законного сопротивления нельзя возложить даже на Петра I, если в русской истории не было систематического подавления этих прав властью, то вина за деспотизм падает на вельмож.
279
Ср. Пушкин о Ришелье: «Великий человек, унизивший во Франции феодализм» («О ничтожестве литературы русской»: XI, 271).
Таким образом, запись Вяземского – конспект иного подхода – в плане общественной морали – к той же проблеме, которая в обнаженно социологическом плане поставлена в заметках Пушкина.
Этот морализм и – на фоне Пушкина – аисторизм взаимосвязаны. Индифферентность как к идеям романтической историографии, так и к систематической этике, универсальной (философской, религиозной 280 ) или индивидуальной, обусловливала диффузию моральных и государственно-политических категорий. Так, в «Отрывке из биографии Каннинга» (1827) читаем: «Есть совесть политики, сей науки государственной нравственности, как есть совесть нравственности частной» 281 . Характерной амплификации подверглась у Вяземского упомянутая дефиниция Монтескье. Если А. Тургенев в дневнике 1826 г. писал: «Минье раздробил определение деспотизма, сделанное Монтескье, как Пристлей – луч солнца» 282 , то для Вяземского это определение и уподобление деспотизма дикарям, срубающим дерево, чтоб сорвать плод 283 , всегда оставались афоризмами большой объяснительной силы, которые он применял в разных контекстах и в разное время. Приведенная цитата из Монтескье в Записной книжке датируется В. С. Нечаевой 1819–1821 гг. 284 9 июля 1830 г. Вяземский пересказывает это место из «О духе законов», говоря о воспитании сына в письме к жене 285 , а 3 января 1832 г. перифразирует то же место в связи с польским вопросом 286 . 28/16 февраля 1839 г., критикуя французское общество, он сообщает родным о беседе с Гизо: «Нечего было ему сказывать, что по-моему похожи они на диких, о коих говорит Монтескье, подрубающих дерево, чтобы сорвать плод <…>» 287 (причем «безнравственность», отсутствие поисков «нравственной политики» – основное впечатление Вяземского от Франции). В 1844 г. то же сравнение применяется для характеристики образа действий русского правительства 288 .
280
Что не исчерпывает отношения Вяземского к религии, приобретавшего в отдельных случаях известную напряженность.
281
Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 3.
282
Цит. по: Пугачев В. В. Указ. соч. С. 475.
283
«Когда дикари Луизианы хотят достать плод с дерева, они срубают дерево под корень и срывают плод. Таково деспотическое правление» (Монтескье Ш. Указ. соч. С. 211).
284
Записные книжки. С. 356.
285
Звенья. Кн. 6. С. 292. Ср. кн. 4 труда Монтескье.
286
Звенья. Кн. 9. С. 240.
287
Литературное наследство. Т. 31–32. С. 134.
288
Записные книжки. С. 281.