Избранные труды по русской литературе и филологии
Шрифт:
В той же заметке говорится: «Я получил несколько писем с вопросом, исторический ли это факт». Несмотря на наивность этого вопроса, именно в применении к павловской эпохе он оправдан. Действия Павла с первого дня воцарения были как будто направлены на то, чтобы доказать неустойчивость и зыбкость границ между существующим и несуществующим, но должным с точки зрения императора. Он, как известно, короновал останки Петра III – спустя 34 года после убийства отца (или того, кто считался его отцом). Он распорядился вырвать из указных книг страницы с манифестом Екатерины от 6 августа 1762 г., оправдывавшим устранение Петра III с престола, причем были указаны подлежащие изъятию страницы для книг формата в четверть листа и в восьмую долю (прецедент, вся характерность которого для русского государства раскрывается позднее). Но Павел действовал так не только в династических делах. Известен приказ, который ведет нас уже прямо к Киже: в 1800 г. строжайший выговор был объявлен умершему генералу (в фильме 1934 г. Киже посмертно разжалован в рядовые). Линия Синюхаева также может быть сопоставлена со специфическими реалиями эпохи. Павел исключил многих офицеров из службы с запрещением занимать какие-либо должности, затем, незадолго до смерти, простил их, позволив вернуться в столицу, но, когда с застав стали докладывать о сотнях прибывших, снова сменил милость на гнев. В мемуарах А. М. Тургенева, которые упоминаются в журнальном тексте рассказа, содержатся яркие примеры того, чт'o Тынянов обозначил именем Киже, а также и исчезновений типа синюхаевского – исчезновений, хотя бы временных, людей, предметов, слов. Мемуарист рассказал,
534
Русская старина. 1885. № 9. С. 388; № 10. С. 78.
Самое существенное для понимания павловского времени заключается не в том, что царь был деспотичен, неуравновешен и охвачен манией переиначивать екатерининские порядки, а в том, что он жаждал превратить империю в идеальное государство, и в том, что для него не существовало расстояния между государственным, политическим и частным, бытовым. Отсюда его наступление на быт: «правильная» окраска домов, знаменитое гонение на фраки и круглые шляпы и т. п. Было бы не совсем верно называть его мелочным: запрещение танцевать вальс или являться в маскарад в обычной одежде (под страхом ареста!) – такие же государственные меры, как замена прежней гвардии преданными императору гатчинскими войсками; масштаб здесь один. Так же действовал и Петр I, с многократно, несравненно большей жестокостью (и этот принцип оказался очень устойчивым в истории русской государственности). Но Павел за менее чем пятилетнее царствование не приобрел внутри- или внешнеполитического капитала, хотя бы отдаленно сравнимого с достижениями Петра или Екатерины. И то, что он сам предполагал преобразованием, наведением порядка в империи, развращенной нравами екатерининского двора, – немедленно обнаруживало свою комическую и химерическую сторону. Долговечными оказались не нововведения, а анекдоты о них, причем, как мы видели по воспоминаниям А. М. Тургенева, граница между анекдотом и мемуарным свидетельством почти неуловима. По-видимому, сам Павел, по крайней мере в некоторых случаях, сознавал эти свойства своих предприятий, например, когда предложил европейским монархам разрешать их споры на поединках.
Известный польско-русский политический деятель Адам Чарторижский, говоря о гатчинской жизни Павла, когда тот, еще будучи наследником престола, окружил себя батальонами, одетыми в особую форму и подчиненными только ему, писал о «замкнутом и обособленном мире» гатчинцев, о том, что «их сравнивали с детьми, играющими в деревянные солдатики» 535 . Утопический и «игрушечный» мир павловских циркуляров сфокусирован в анекдотах о Киже и бумажной смерти офицера и пересоздан в рассказе Тынянова. Этой моделирующей установкой «Подпоручик Киже» отличен от таких рассказов, использующих реалии и анекдотику павловской эпохи, как «Туфелька Нелидовой» или «Ганс Вреде» С. Ауслендера, «Под Павловым щитом» Б. Садовского, а также от новелл историка этой эпохи Е. С. Шумигорского 536 .
535
Чарторижский А. Мемуары. М., 1912. Т. 1. С. 95.
536
Ауслендер С. А. Рассказы. Книга 2-я. СПб., 1912; Садовской Б. Адмиралтейская игла. Пг., 1915; Шумигорский Е. С. Тени минувшего: Исторические повести и рассказы. Пг., 1915.
Остается сказать, какими именно источниками пользовался Тынянов. Этот вопрос был поднят уже прижизненной критикой, внимательно следившей за его исторической прозой. В. Б. Шкловский указал на сборник Александра Гено (псевдоним писательницы Е. Н. Калугиной) и Томича и привел ряд анекдотов 537 . Однако в уже упоминавшейся вводной главке журнального текста «Подпоручика Киже» автор ссылается не на этот сборник, а на устный рассказ Даля, записанный неким чиновным мемуаристом. Современный исследователь почти исчерпывающе разъяснил вопрос: анекдоты Даля о крике, нарушившем сон Павла, и об ошибке писаря были рассказаны им у В. Ф. Одоевского в 1865 г., записаны в «Памятных тетрадях» С. М. Сухотина и опубликованы в «Русском архиве», 1894, № 2 (где Киж и стал Киже); варианты их вошли в сборник Гено и Томича; Тынянов воспользовался и некоторыми другими анекдотами оттуда 538 .
537
Звезда. 1933. № 4. С. 173.
538
Левин Ю. Д. Об источниках «Подпоручика Киже» // Роль и значение литературы XVIII века в истории русской культуры. М.; Л., 1966.
Не лишними будут несколько следующих дополнений. Анекдот о мнимой смерти офицера воспроизведен Герценом в «Былом и думах» 539 . Анекдот об ошибке писаря в сборнике представляет собой сокращенную версию текста, указанного составителями в общем списке источников (без точных библиографических данных) как «Рассказы В. И. Даля о временах Павла I». Эти рассказы опубликованы в «Русской старине» (1870. Т. 2. С. 294–296) за полной подписью Даля и датированы: «Москва, 15 июля 1870 г.». То есть через несколько лет после вечера у Одоевского Даль отдал рассказанные там анекдоты в печать. Фраза Тынянова о Дале в журнальном тексте: «Анекдоты он не записывал», – таким образом, неточна и показывает, что публикация в «Русской старине» осталась ему неизвестной. Следует учесть, что Даль сообщил журналу именно анекдоты, а не рассказы собственного сочинения; Сухотин упоминает, что анекдот о Киже он слышал ранее. Ни у Сухотина, ни в сборнике нет следующего любопытного места из версии Даля: «Есть на свете Чиж, – подумал полковник, – почему бы не быть и Кижу, но только не в этом полку». Здесь, возможно, связь с другим анекдотом, который вошел в сборник Гено и Томича, – о некоем Чиже, который ослушался Павла, приказавшего группе русских, находившихся в Италии, вернуться на родину. Царь определил следующее наказание: «повесить Чижа en effigie (в изображении) на разводе» (ср. наказание Киже плетьми). Малограмотный комендант, не обнаружив человека с такой фамилией, купил чижа, соорудил игрушечную виселицу и собирался совершить казнь. Павел отменил ее, заявив, что повесил бы коменданта, но виселица слишком мала.
539
Герцен А. И. Собр. соч. М., 1956. Т. 8. С. 267–268.
Ряд текстов в сборнике Гено и Томича Тынянов знал по источникам, откуда они были извлечены составителями. Таковы эпизоды из мемуаров А. М. Тургенева – именно
ему достался щипок Павла, сопровождавшийся словами: «Потемкинский дух вышибу». Тынянов знал и другие сюжеты типа Киже. Так, по свидетельству Г. М. Козинцева, он «с увлечением пересказывал случай с царским солдатом, охранявшим голое поле: артиллерийский склад, бывший здесь некогда, упразднили, но приказ о снятии поста забыли отдать» 540 .540
Козинцев Г. Глубокий экран. М., 1971.
Можно было бы специально рассмотреть мотив пустоты в прозе Тынянова или соотношение рассказа с некоторыми его литературоведческими идеями. Но эти темы выходят за пределы настоящей заметки, которую уместнее заключить собственной констатацией Тынянова: «Мой Киже вошел в пословицу…» 541 .
Еще о замысле «Пастушка»
В рукописях Тынянова, находящихся в составе домашнего архива В. А. Каверина, имеется ряд упоминаний о замысле «Пастушка» и один связный набросок. Все упоминания содержатся в перечнях тем предполагавшейся (в основном неосуществленной) новеллистической прозы. В одном из таких перечней (в блокноте с черновиком предисловия и оглавлением «Архаистов и новаторов») есть пункт: «Кипренский (сифилис, убийство…)». Название: «Пастух» (исправлено из «Пастушок»). Далее здесь варьируется имя (в отличие от других планов не в суффиксальной, а в корневой его части): Сафилис, Сюфилис («Пастух Сюфилис»). Другой подобный перечень (того же времени), состоящий из 16 пунктов (некоторые из них названы в: ПТЧ. С. 32 542 ), открывается записью: «1. Пастушок (Кипренский)».
541
Дневник К. И. Чуковского (28 апреля 1935 г.).
542
Автор отсылает к работе «Неосуществленные замыслы Тынянова»; см. наст. изд. С. 138. – Сост.
В блокноте 1929 – начала 1930 г. содержится следующий перечень:
1. Алябьев – бандит
2. Держ<авин> – шул<ер>
3. Крылов – —“—
4. Панкр<атий> Сум<ароков> – фальшивомо<нетчик>
5. Баратынск<ий> – взломщик
Ф. Вийон Д. Лондон
Д. Дефо
О. Генри
Котошихин
Монс
6. Кипренский (выделено Тыняновым. – Е. Т.)
7. Грановский (?) Некрасов
(Достоевск<ий>?)»
Ненумерованные записи, особенно те, что расположены правее, фиксируют более далекие для автора возможности или даже просто указывают «прецеденты». Впрочем, Котошихин может связываться с замыслом «Обезьяны и колокола», а В. И. Монс фигурирует в «Восковой персоне» – не только как придворный, но и как стихотворец.
Объединение под одним (7-м) номером двух-трех имен показывает, что здесь «семантический ореол» азартных игр превалировал над собственно personalia.
Однако самое существенное – «сверхтема», которая обозначена в заголовке и мыслилась, вероятно, в плане противопоставлений, как Dichtung und Wahrheit, или – в опоязовской терминологии – «искусство и быт»; конкретным признаком должно было выступать «криминальное» (выбор, ведущий к пушкинской теме «гений и злодейство»).
Замысел «Пастушка» приближался к стадии последовательной текстуальной реализации. Приводим текст сохранившегося фрагмента:
Адам Швальбе был немец.
Отец его Иосиф Швальбе выехал из Саксонского городка, потому что налоги там усилились и больше нельзя было торговать цыгарами прибыльно, как ранее.
Опустив желтые усы в пиво, отец говорил теперь в Шустер-клубе на Гороховой:
– Nna-nu.
Это слово, nna-nu, значило, что дела его идут у него нехорошо, а именно: рядом, на третьей линии Вассили-Остров открыл лавку другой немец и изобразил табашный лист, чтобы привлечь покупателей.
Родина уже далеко-далеко, братья там уже старики и забыли его давно-давно.
Нужно взять еще одну кружку желтого пива, нужно стукнуть по столу и спросить еще немного горького моченого гороху. У меня нет чахотки, и я сейчас запою здесь тонким детским голосом, глядя на эти дивные картины, на эту страшную русскую охоту с таким красным русским выстрелом, – не правда ли? – и на турецкий, совсем сказочный пейзаж, где у дамы или девушки, где у этой девчонки, такие действительно зеленые толстые груди, – не правда ли? – сейчас я запою:
Sch"on ist die Jugend,Sie kommt nicht mehr.Банки с младенцами стояли на полках и в кабинете Академии Наук, на Васильевском острове.
Цыгарная лавка Иосифа Швальбе была неподалеку от Академии Наук, и Адам по воскресеньям, надевая новые длинные панталоны и синий сюртучок, уходил туда смотреть младенцев.
У Адама была большая голова желтого цвета, взрослые глаза и худенькое тело, такими изображали обычно немецкие иллюстраторы тогда детей.
Младенцы были белые, жирные, нежного цвета, и доступ к ним для живых детей был закрыт. Но сын сторожа, Иван, был товарищ Адама, и когда посетители расходились, Иван приходил помогать отцу. Вместе с ним приходил и Адам. Они помогали более взглядами, нежели руками, осматривая шкапы, и случалось, подбирали утерянные посетителями носовые платки и другую подобную мелочь, радостно отдавая все это сторожу. Адам больше притворялся, что нагибается. Он смотрел на младенцев со страхом и любопытством. Постоянный обзор Невы, ее отесанных берегов и плававшая в жирном солнце глазунья куполов, весь ложный приневский мир получал свой смысл и значение, если в его центре стояли – белые, переходящие в лимонный цвет младенцы. Адам припоминал странные вещи, – как однажды сползло ночью одеяло с толстой, старой Христины – и она показалась ему беспорядочной кучей колонн, неожиданно крепких и белых, каких-то круглых вышек, словом, напомнила чуть отретушеванные чертежи какого-то храма, из которых отец делал картузы для табака и которые он потихоньку таскал из лавки. От этого белого цвета начинало биться сердце.
Как и в набросках, прокомментированных З. Н. Поляк 543 , здесь фигурирует семья Швальбе; использовано также имя Осип – Иосиф. Развернута метафора «колонны-женщины» (ср. позднее в «Малолетнем Витушишникове», гл. 2 и 37). Однако с кем должен быть идентифицирован Адам – с биографическим Адамом Швальбе, т. е. отцом Кипренского, или с самим Кипренским, имя которого в этом случае оказывается замещено отцовским, – сказать достаточно трудно.
Зато определенно можно говорить о предшествовании приведенного текста – «Восковой персоне». Ср. Иосифа Швальбе в шустер-клубе и адмиралтейский кабак в 7-й главке «Персоны» с пьющими и поющими петербургскими французами и немцами («…сидел немец и пел немецкую песню»; в стилизованных примечаниях к 1-му изданию повести строчки из песни пояснены так: «Немецкие стихи Вилима Ивановича Монса; немецкая песня, сочиненная им»). Очевидна и связь с темой и описанием кунсткамеры (ср. особенно: «Золотые от жира младенцы, все лимонные, плавали ручками в спирту, а ножками отталкивались, как лягвы в воде. А рядом – головки, тоже в склянках»). Столь же очевидны стилистические различия, но в стиле первой главки «Пастушка» уже намечен переход к сказу.
543
См.: Поляк З. Н. О ненаписанном рассказе Тынянова «Пастушок Сифил» // ТМ90. С. 51–65.