Изгнанник. Каприз Олмейера
Шрифт:
– Спи спокойно, ибо скоро настанет твое время. Теперь я боюсь тебя. Боюсь твоего страха. Когда вернешься с туаном Абдуллой, ты будешь велик. Я никуда отсюда не уйду. И тогда не останется ничего, кроме любви. Ничего! На все времена! Пока мы живы!
Виллемс прислушался к удаляющимся шагам и тяжело поднялся, потеряв дар речи от избытка горячего возмущения повадками дикой и манящей женщины, от презрения к ней, к себе и ко всему на свете – земле, небу, воздуху, которого не хватало стесненной груди; он презирал их за то, что они продлевали жизнь, а Аиссу – за страдания, которые она причиняла. Он не мог заставить себя отойти от калитки, через которую она ушла. Виллемс сделал несколько шагов, повернул назад, вернулся обратно и рухнул у палисада на землю, чтобы тут же резко вскочить в еще одной попытке избавиться от парализующего наваждения, заставлявшего его тупо, безвольно,
Часть III
Глава 1
– Да-да, собак, кошек, любую тварь, способную кусаться или царапаться; главное, чтобы была вредной и шелудивой. Больной тигр – вообще предел ваших мечтаний! Полумертвый тигр, о котором можно проливать слезы, поручив заботу о нем какому-нибудь горемыке под вашим началом, чтобы тот его кормил и выхаживал. Что будет с горемыкой, неважно. Если тигр его задерет или сожрет, так тому и быть! На жертв вашей адской благотворительности ваша жалость не распространяется. Нет уж! Ваше мягкое сердце жалостливо только к ядовитым и смертельно опасным тварям. Я проклинаю тот день, когда он попался на ваши добрые глаза. Проклинаю…
– Да полно, полно! – пробурчал в усы Лингард. Олмейер, чуть не подавившись гневной тирадой, перевел дух и продолжил:
– Да! И так всегда было. Всегда, насколько хватает моей памяти. Вы забыли полудохлую собаку, которую на руках принесли на борт в Бангкоке? На руках! На следующий день собака взбесилась и покусала серанга. Неужели не помните? Вашего лучшего серанга! Вы сами так говорили, когда помогали его привязывать к якорной цепи, перед тем как бедняга умер от припадка бешенства. Теперь вспомнили? Он оставил две жены и кучу детишек. Это все ваших рук дело. А когда вы свернули с курса и чуть не угробили корабль, спасая тонувшую джонку с китайцами в Формозском проливе? Еще одна хитроумная затея, верно? Не прошло и двух дней, как чертовы китайцы на вас напали. Бедные рыбаки оказались головорезами. И вы знали, что они головорезы, когда решили пройти вдоль подветренного берега в ураганный ветер ради их спасения. Сумасшедший номер! Я не сомневаюсь, что, не будь они разбойниками, безнадежными бандитами, вы бы не стали рисковать ради них своим кораблем, жизнью команды, которую, как вы говорите, так любите, и своей жизнью. Ну разве это не глупость? К тому же вы не были со мной откровенны. А если бы вы утонули? Я бы попал в жуткий переплет, останься я один с вашей приемной дочерью. Вы должны были в первую очередь подумать обо мне. Я женился на этой женщине, потому что вы посулили мне золотые горы. Не отпирайтесь! А через три месяца берете и выкидываете этот дикий номер с китайцами. С китайцами! Вам неведомо, что такое порядочность. Я мог разориться из-за этих разбойников, которых все равно пришлось выбросить за борт после того, как они перебили половину вашей команды – вашей любимой команды! Это, по-вашему, честно?
– Ладно, ладно, – пробормотал Лингард, нервно покусывая кончик потухшей манильской сигары и поглядывая на яростно расхаживавшего по веранде Олмейера.
Так пастух смотрит на ручную овцу из послушного стада, вдруг взбунтовавшуюся против хозяина. В его взгляде смешивались смущение, снисходительное раздражение и отчасти веселое удивление, а также толика обиды, как если бы с ним сыграли злую шутку. Олмейер резко остановился, сложил руки на груди, наклонился вперед и снова заговорил:
– Ваше глупое пренебрежение к собственной безопасности могло поставить меня в крайне неудобное положение, и все-таки я не обижался. Я знал о ваших слабых сторонах. Но теперь – подумать только! – теперь мы разорены. Мы банкроты! Моя бедная Нина. Мы разорены!
Олмейер хлопнул себя по ляжкам, сделал несколько шажков в ту и в другую сторону, схватил стул и с треском сел на него перед Лингардом, глядя на старого моряка затравленно. Лингард выдержал этот взгляд, порылся по карманам, выудил коробку спичек и тщательно раскурил
сигару, перекатывая ее во рту, ни на секунду не сводя глаз с разволновавшегося Олмейера. Скрывшись за облаком дыма, Лингард сказал:– Если бы ты попадал в передряги столько раз, сколько я, мальчик мой, ты бы так себя не вел. Я не однажды бывал банкротом. Но теперь я вернулся.
– Да, вы вернулись. А что толку? Если бы вы вернулись месяц назад, была бы хоть какая-то еще польза, но сейчас… С таким же успехом вы могли бы находиться отсюда за тысячу миль.
– Ты скандалишь как пьяная рыбачка, – невозмутимо заметил Лингард.
Он поднялся и медленно подошел к балюстраде веранды. Пол и весь дом сотрясались под его тяжелой поступью. Минуту он стоял спиной к Олмейеру, глядя на реку и лес на восточном берегу, потом обернулся и беззлобно посмотрел на Олмейера сверху вниз.
– Что-то очень уж безлюдно здесь сегодня утром, а?
Олмейер поднял голову:
– А-а, заметили наконец? Еще бы не безлюдно. Да, капитан Лингард, ваши дни в Самбире сочтены. Всего месяц назад на этой веранде невозможно было бы протолкнуться от людей, которые желали бы вас поприветствовать. Местный народец поднимался бы по ступеням, улыбаясь до ушей, выкрикивая «салям» вам и мне. Наша песенка спета. И не по моей оплошности. Вам не в чем меня обвинить. Все это устроил ваш карманный поганец. Ах, красавчик! Вы бы видели его во главе этой адской толпы. Можете гордиться своим старым любимчиком.
– Ловкий парень, – задумчиво пробормотал Лингард.
Олмейер взвился на дыбы:
– И это все, что вы можете сказать? «Ловкий парень»? О господи!
– Не надо здесь устраивать театр. Сядь. Давай поговорим спокойно. Я хочу знать все подробности. Он был у них за главного, говоришь?
– За всем этим стоял он. Провел корабль Абдуллы. Всем и всеми командовал, – сказал Олмейер, опустившись на стул с обреченным видом.
– Когда именно это случилось?
– Шестнадцатого до меня дошли первые слухи, что корабль Абдуллы зашел в реку. Я сначала не поверил. На следующий день уже не приходилось сомневаться. Лакамба в открытую созвал на своем подворье большой совет, почти все в Самбире на него явились. А восемнадцатого «Властелин островов» бросил якорь в устье напротив моего дома. Сколько получается? Ровно шесть недель назад, день в день.
– И все это случилось просто так? Раз, и все? Ты ничего не слышал? Никаких предупреждений? Ни звука? Даже не заподозрил неладное? Не ври, Олмейер!
– Слышал! Каждый день что-нибудь слышал. Брехню в основном. Что еще можно услышать в Самбире?
– Слышал, да не поверил, – сделал вывод Лингард. – Вообще-то ты и не должен все принимать на веру, как юнга-молокосос во время первого плавания.
Олмейер беспокойно заерзал на стуле.
– Этот прохвост приходил сюда, – признался он. – Пропадал где-то несколько месяцев, жил с этой женщиной. Я лишь время от времени слышал о нем от людей Паталоло. И тут в один прекрасный день в полдень появляется во дворе, как будто его выдернули из преисподней, где ему самое место.
Лингард, внимательно слушая, вынул сигару изо рта и выпустил облако белого дыма. После короткой паузы Олмейер, потупив взгляд, продолжил:
– Должен признаться, вид у него был жалкий. Похоже, он страдал от приступа лихорадки. На левом берегу много всякой заразы. Странно, всего лишь через реку, а…
Олмейер погрузился в глубокие размышления, как будто мысль о нездоровом климате девственного леса на левом берегу вытеснила личную обиду. Лингард воспользовался моментом, чтобы пустить огромный клуб дыма и бросить окурок сигары за плечо.
– Дальше что? – напомнил он. – Приходил, говоришь…
– Жаль, что лихорадка его не прикончила! – продолжал Олмейер, вскочив со стула. – Короче, этот бесстыдный наглец явился сюда. Пытался меня стращать, туманно угрожал. Хотел взять на испуг, шантажировал. Меня! И, видит бог, говорил, что вы на его стороне. Вы! Можете представить себе такую наглость? Я так до конца и не понял, к чему он клонил. Если бы я знал, то дал бы свое согласие. Ага! Или дал ему по башке! Откуда мне было знать, что он сумеет завести корабль в устье? Вы сами говорили, что там трудно пройти. Ко всему прочему, мне здесь ничто не грозило, я бы с любым здесь разобрался, но когда появился Абдулла… На его барке двенадцать бронзовых шестифунтовых пушек и тридцать человек обслуги – на все готовых бродяг из Суматры, Дели и Аче. Таким подавай драку на обед и войну на ужин.