Изгнанник. Каприз Олмейера

– Большой потоп! – закричал Бабалачи в ухо Дэйну. – Река бушует! Смотри! Смотри, как кидает бревна! Разве можно туда лезть?

Дэйн с сомнением глянул на бурлящий и пенящийся поток, ограниченный где-то вдали полоской леса на той стороне. Внезапно яркая вспышка высветила низкий участок берега со склоненными деревьями, мелькнул и тут же исчез дом Олмейера. Дэйн оттолкнул Бабалачи и бросился к затвору, а за ним его дрожащие матросы.

Бабалачи медленно вернулся в дом, закрыл дверь и посмотрел на Лакамбу. Раджа сидел неподвижно, уставившись в стол, а Бабалачи с любопытством разглядывал озадаченного господина, которому служил в горе и радости вот уже много лет. Нет сомнений, что одноглазый советник в глубине своей дремучей и на редкость извилистой души вдруг ощутил неожиданное сочувствие, если не жалость, к человеку, которого звал хозяином. С безопасной позиции личного советника, с вершины прошедших лет, он мог разглядеть самого себя – бывшего головореза, нашедшего приют под этой крышей с первых шагов, с расчистки леса под рисовые поля. Потом шел долгий период сплошных успехов, мудрых советов и сложных заговоров, воплощаемых в жизнь бесстрашным Лакамбой до тех пор, пока все восточное побережье, от Пулау-Лаута до Танджонг-Бату, не привыкло внимать мудрости Бабалачи через уста правителя Самбира. Сколько минуло опасностей, сколько встречено врагов, скольким белым он заморочил головы за эти годы! И вот теперь Бабалачи глядит на результат своих прилежных трудов: неустрашимый Лакамба в испуге перед грозящей ему опасностью. Правитель стареет, да и он – у Бабалачи так неприятно засосало в животе, что он схватился за него обеими руками, – тоже. Время безрассудной дерзости прошло для обоих, и теперь их спасет лишь расчетливая хитрость. Они жаждут мира, они готовы меняться, готовы даже поступиться чем-то, чтобы отогнать тяжелые дни, если их вообще можно отогнать. Бабалачи вздохнул второй раз за эту ночь, усаживаясь у ног хозяина, и в знак немого сочувствия протянул ему коробочку бетеля. И челюсти их беззвучно задвигались в слаженном ритме, оба чинно сплевывали в медную плевательницу, которую передавали друг другу из рук в руки, да вслушивались в жуткий вой бушующей снаружи грозы.

– Страшное наводнение, – уныло сказал Бабалачи.

– Да, – согласился Лакамба. – Дэйн все-таки ушел?

– Ушел, туан. Кинулся к реке, как будто в него сам шайтан вселился.

– Он может утонуть, – после длинной паузы со слабым интересом предположил Лакамба.

– Бревен несет много, – поддержал Бабалачи и вяло добавил: – Но Дэйн – хороший пловец.

– Нельзя, чтобы он погиб. Он знает, где сокровища, – заметил Лакамба.

Бабалачи саркастически хрюкнул. Попытки раскрыть секрет белого капитана и пронюхать, где лежит золото, оказались слабым местом советника Самбира, единственным провалом его в целом блестящей карьеры.

Буйство грозы сменилось безмятежной тишиной. Лишь запоздалые облака, догонявшие тучу, уже беззвучно сверкавшую где-то вдали, брызгали мелким дождем, мирно стучащим по крыше из банановых листьев.

Лакамба стряхнул апатию с видом человека, наконец-то овладевшего ситуацией.

– Бабалачи! – воскликнул он, слегка пихнув советника.

– Да, туан! Слушаю!

– Если голландцы заберут Олмейера в Батавию, чтобы судить за контрабанду пороха, что он сделает?

– Не знаю, туан.

– Ну и дурак! – оживленно отозвался раджа. – Он расскажет им, где сокровища, чтобы они его помиловали. Точно расскажет!

Бабалачи с изумлением посмотрел на хозяина и озадаченно кивнул. Об этом он до сих пор не думал. Очередная проблема.

– Олмейер должен умереть, – решительно продолжал Лакамба. – Чтобы не выдать секрета. И умереть тихо, Бабалачи. Как ты умеешь.

Бабалачи, не протестуя, поднялся на ноги:

– Завтра?

– Да, до того, как явятся голландцы. Он пьет много кофе, – с кажущейся нелогичностью добавил раджа.

Бабалачи зевнул, потянулся, но Лакамба, осознав, какую запутанную проблему сейчас решил совершенно самостоятельно, наоборот, пришел в возбуждение.

– Бабалачи, – скомандовал он усталому советнику, – тащи-ка музыкальный ящик, подарок белого капитана. Мне все равно не уснуть.

Лицо Бабалачи выразило глубокое уныние. Он нехотя уполз за штору, вернулся с небольшой шарманкой и с гримасой глубокого отвращения поставил ее на стол. Лакамба поудобнее устроился в кресле и пробормотал, смеживая веки:

– Крути, Бабалачи, крути.

Бабалачи со всей силой отчаяния ухватился за ручку и завертел. Мрачность его сменилась безысходной покорностью. Через открытые заслонки звуки музыки Верди летели над затихшими рекой и лесом. Лакамба слушал – с закрытыми глазами и довольной улыбкой; Бабалачи крутил, время от времени задремывая и покачиваясь, а затем, испуганно встрепенувшись, с удвоенной скоростью. Природа спала, приходя в себя после жестокого урагана, пока под неверной рукой советника Самбира трубадур надрывно плакал, стонал и прощался со своей Леонорой – снова и снова, в надрывном кругу бесконечных повторов.

Глава 7

После штормовой ночи яркое солнце безмятежного погожего утра залило главную дорогу поселка, протянувшегося от нижней пристани на притоке Пантая до жилища Абдуллы. Нынешним утром она была пуста, и лежала – грязно-желтая, утоптанная множеством босых ног, – между рощицами пальм. Их высокие стволы бросали полосатые тени на дорогу, а густые макушки – еще дальше: на крыши прибрежных домов и даже на реку, легко и стремительно текущую мимо опустевших хижин. Ибо хижины опустели. На узкой полоске примятой травы между их дверями и дорогой тлели брошенные очаги, и тонкие струйки дыма в прохладном воздухе смешивались в легкую дымку над залитым светом, обезлюдевшим поселком.

Вылезший из гамака Олмейер сонно глазел на непривычно пустой Самбир, вяло гадая, куда же все подевались. В его собственном доме стояла тишина: ни голоса жены, ни шагов Нины в выходившей на веранду большой комнате, которую он в компании белых – желая изобразить, что по-прежнему пользуется всеми благами цивилизации, – величал гостиной. Там, однако, ни разу никто не гостил, потому что когда-то миссис Олмейер в припадке варварской хозяйственности порвала шторы на саронги для служанок и спалила изящную мебель в очаге, где готовился рис. Но сейчас мысли Олмейера были не о мебели. Он размышлял о возвращении Дэйна, о его ночной встрече с Лакамбой, о ее возможном влиянии на так долго зревшие планы, готовые воплотиться в жизнь. Тревожило, что Дэйн, обещавший явиться рано утром, так до сих пор и не пришел. «У парня было полно времени, чтобы переплыть реку, – думал Олмейер. – Ведь столько еще нужно сделать: уточнить детали завтрашнего отхода, спустить лодки, доделать тысячу и одну мелочь, чтобы экспедиция двинулась в путь без сучка без задоринки. Ничего не забыть, ничего не…».

И тут до него наконец-то дошло ощущение странного безлюдья. Олмейер поймал себя на том, что пытается уловить даже обычно ненавистный голос жены, чтобы разорвать гнетущую тишину, которую его встревоженная душа тут же сочла признаком какой-нибудь новой беды.

– Что происходит? – вполголоса пробормотал он, шаркая в слишком свободных шлепанцах к перилам веранды. – Заснули, что ли, все или умерли?

Поселок был жив и вовсе не спал. Не спал с раннего утра, когда Махмат Банджер в приступе невиданной энергичности поднялся, взял топорик, переступил через двух спящих жен и, дрожа, зашагал к кромке воды удостовериться, что его строящийся дом ночью не унесло штормом.

Предприимчивый Махмат возводил дом на большом плоту, надежно пришвартованном к берегу. Это должно было уберечь его от плывущих бревен, которые каждый паводок выбрасывало на топкой площадке у слияния двух рукавов Пантая. Шагая по мокрой траве, он ежился и шепотом проклинал дела, погнавшие его из теплой постели в холод сырого утра. С первого взгляда он понял, что дом в порядке. Встающее солнце высветило неподалеку бесформенную кучу застрявших в иле, спутавшихся ветвями деревьев, которые мотались туда-сюда в водовороте, где сливались оба течения, и Махмат похвалил себя за предусмотрительность. Когда он подошел к воде, чтобы проверить ротанговые веревки, солнце высветило макушки деревьев на другом берегу. Склонившись над креплениями, он снова бросил взгляд на скопление бревен и заметил там то, что заставило его уронить шляпу и выпрямиться, приложив ладонь козырьком к глазам. Между то сходящимися, то расходящимися стволами мелькало что-то красное. Сперва показалось – просто лоскут ткани. А через секунду Махмат рассмотрел, в чем дело, и поднял громкий крик.

– Эге-гей! Сюда! Тут человек среди обломков! – вопил Махмат, приложив ладони рупором ко рту и громко выкрикивая каждое слово, повернувшись лицом к поселку. – В реке чужак! Мертвый! Все сюда!

Женщины из ближнего дома уже суетились снаружи, разжигая очаги и луща рис на завтрак. Визгливыми голосами они подхватили зов, и он полетел от дома к дому, затихая вдали. Встревоженные мужчины молча сбегались к грязной воде, где беспощадные бревна с тупой настойчивостью крутили, вертели, кидали тело незнакомца. Женщины побросали дела и пустились за мужчинами. Радостно вереща от волнения, процессию замыкали дети.