Изгнанник. Каприз Олмейера

– Да тут слова не скажешь, чтобы он не подслушал! – ворчал Олмейер.

– Мы всегда можем подняться на бриг, – со спокойной улыбкой замечал Дэйн. – А то, что Бабалачи здесь, даже хорошо. Лакамба уверен, что многое от него узнал. Возможно, султан считает, что я хочу сбежать. Пусть одноглазый крокодил шпионит в вашем кампонге, туан.

Олмейер неохотно смирялся, но, когда замечал, что старикашка советник с молчаливым упорством снова торчит у его домашнего очага, бормотал себе под нос расплывчатые угрозы.

Глава 5

В конце концов волнение в Самбире утихло. Обитатели поселка привыкли к оживленному движению между домом Олмейера и кораблем, стоявшим теперь у противоположного берега, и разговоры о лихорадочной работе Олмейеровых лодочников, чинивших старые каноэ, сменились на привычные и повседневные. Даже сбитый с толку Чим Инг бросил ломать одурманенную голову над секретами торговли и с помощью опиумной трубки снова впал в привычное блаженство, позволив Бабалачи фланировать мимо своей хижины неприглашенным и словно бы даже незамеченным.

Так что тем летним днем, когда опустевшая река сверкала под прямыми лучами солнца, советник Самбира смог без лишних вопросов и помех вывести свое небольшое каноэ из-под кустов, в которых обычно прятал его во время визитов к Олмейеру. Медленно и вяло Бабалачи орудовал веслом, скорчившись в лодке под своей огромной шляпой, спасавшей его от беспощадного солнца и бликующей воды. Он не спешил: его хозяин в это время дня обычно предавался отдыху, времени было достаточно, чтобы пересечь реку и сообщить ему важные новости сразу, как только он пробудится. Будет ли он недоволен? Застучит ли посохом черного дерева по полу, пугая всех вокруг бессвязными, но злобными восклицаниями? Или усядется с добродушной улыбкой и, привычно потирая руками живот, смачно сплюнет в медный сосуд, а после что-нибудь довольно пробормочет? Вот что занимало мысли Бабалачи, пока он искусно скользил по реке к кампонгу раджи, чьи склады, находившиеся точно напротив дома Олмейера, уже показались за густо заросшим берегом.

Да уж, есть у него новости. Наконец-то что-то определенное, после ежедневных подозрений и намеков, перехваченных тайных взглядов и подслушанных горячих перешептываний между Дэйном Марулой и дочкой Олмейера.

До сих пор Лакамба воспринимал его доклады скептически, однако теперь ему придется поверить, потому что у Бабалачи есть доказательства, он добыл их сегодня утром, когда удил на рассвете в притоке, на берегу которого стоял дом Буланги. Тогда-то из своей лодки он и увидел, как мимо проплывает длинное каноэ Нины. Девушка сидела на корме, склонившись над Дэйном, а он вытянулся на дне, положив голову ей на колени. Бабалачи увидел их и даже попытался проследить за ними, но очень скоро они взялись за весла и ускользнули от его пристального взгляда. А еще через несколько минут он заметил рабыню Буланги, которая гребла в город, продавать печенье. Она тоже рассмотрела их в рассветных сумерках. И Бабалачи удовлетворенно ухмыльнулся себе под нос при воспоминании о расстроенном лице девушки, потухших глазах и дрожащем голосе, когда она отвечала на его вопросы. Нет сомнений – малютка Тамина без ума от Дэйна Марулы. Что ж, прекрасно! Бабалачи рассмеялся вслух и тут же посерьезнел, прикидывая про себя, за сколько Буланги согласится уступить ему девчонку. Он грустно покачал головой, вспомнив об упрямстве Буланги: несколько недель назад тот отказался от ста долларов, которые предлагали за эту самую Тамину. Вдруг Бабалачи заметил, что каноэ за время его размышлений унесло слишком далеко вниз по течению. Он стряхнул с себя печаль, вызванную непреклонностью Буланги, и, подняв весло, несколькими гребками послал лодку вдоль речного затвора к дому раджи.

В тот день Олмейер по своей недавней привычке бродил по берегу, приглядывая за ремонтом лодок. Наконец-то он решился! С помощью записей из старого блокнота Лингарда голландец собрался отыскать богатейший золотой прииск, место, где стоит только наклониться – найдешь невероятное богатство. Мечты юности наконец-то станут явью. Без помощи было не обойтись, и он поделился сведениями с Дэйном Марулой и даже согласился на союз с Лакамбой, который поддержал предприятие, надеясь на часть прибыли. Олмейер рискнул честью, гордостью, добрым именем, соблазненный грандиозностью результата, который мог быть достигнут с помощью этого союза, отвратительного, но необходимого. Опасность велика, но Марула отважен, его люди кажутся не менее бесшабашными, чем предводитель, и с помощью Лакамбы они должны достигнуть успеха.

Так что последние полмесяца Олмейер жил только подготовкой, разгуливая между мастерами и рабами как сомнамбула. Реальные дела, вроде оснастки лодок, перемешивались в его сознании с мечтами о невероятном богатстве, где нынешняя действительность в виде палящего солнца и топких зловонных речных берегов исчезала, сменяясь картинами роскошного будущего – для него и для Нины. Последнее время они почти не виделись, но любимая дочь всегда занимала огромное место в его мечтах. Он почти не замечал Дэйна, чье постоянное присутствие в его доме казалось само собой разумеющимся теперь, когда у них появились общие цели. Встречая молодого торговца, Олмейер рассеянно приветствовал его и спешил дальше. Он явно старался скорее миновать то, что напоминало ему о ненавистной реальности, и погрузиться в дела или фантазии, дающие возможность улетать высоко в облака, за верхушки деревьев и прочь отсюда – в райские сады Европы, ожидающие будущего восточного миллионера. Да и Марула – теперь, когда сделка была заключена и обговаривать стало нечего, – вовсе не искал общества белого компаньона. Постоянно навещая его дом, он очень редко оставался на выходящей к реке веранде, предпочитая тихо пройти коридором в сад на заднем дворе, где под кухонным навесом пылал очаг, на котором под неусыпным надзором миссис Олмейер кипел котел с рисом. Миновав кухню с ее чадом и гомоном женских голосов, Дэйн поворачивал налево. Там, на краю банановой плантации, стояла тенистая купа пальм и манговых деревьев в окружении своеобразной живой изгороди из кустов, сквозь которую проникали только отзвуки женских голосов да временами – взрывы смеха. Укрывшись здесь от чужих взглядов, Дэйн прислонялся к гладкому стволу высокой пальмы и с горящими глазами и горделивой улыбкой ждал, когда сухая трава зашуршит под легкими шагами Нины.

С того самого мига, как перед Дэйном предстала ее совершенная – на его взгляд – красота, где-то в тайной глубине его души поселилась уверенность, что Нина достанется ему. Он сразу учуял, как между их порывистыми натурами скользнул легкий ветерок понимания, и не нуждался в поощрительных улыбках миссис Олмейер, чтобы использовать любую возможность сблизиться с девушкой. И каждый раз, когда он говорил с ней, каждый раз, когда глядел в глаза, Нина, пусть и отворачивая лицо, чувствовала, что дерзкий юноша, который шепчет ей в чуткое ухо обжигающие слова, – ее судьба, воплощение ее мечты: яростный, безрассудный, готовый в любую секунду со сверкающим кинжалом броситься на врагов и обожающий своих любимых – безупречный малайский вождь из легенд ее матери.

С ноткой сладостного страха осознавала она свою мистическую связь с этим человеком. Вслушиваясь в его слова, Нина ощущала, будто родилась по-настоящему только сейчас, и ее новая жизнь станет полной только рядом с ним. Лишь потому она позволяла себе погрузиться в безмятежное счастье, когда, полузакрыв лицо по обычаю малайских девушек, молча слушала речи Дэйна, сулившие ей все сокровища любви и страсти, на которые была способна его пылкая душа, не скованная, как у цивилизованных мужчин, цепями самоконтроля.

Так под манговыми деревьями, в приветливой гуще кустов пролетали – увы, слишком быстро – сладостные часы, пока визгливый голос миссис Олмейер не давал сигнал к нежеланному расставанию. Она взяла на себя несложное бремя слежки за мужем, который мог бы нарушить ровный курс любовного корабля, вызывающий ее огромный интерес и одобрение. Мать радовалась и гордилась, видя, как загорелся Дэйн, верила в то, что он – великий и могучий властитель, и с удовольствием пользовалась плодами его щедрости.

Накануне того дня, когда Бабалачи убедился в своих подозрениях, Дэйн и Нина задержались в тенистом укрытии дольше обычного. Только тяжелые шаги Олмейера на веранде да его ворчание, что пора ужинать, заставили миссис Олмейер поднять предупредительный крик. Марула легко перемахнул через низкую бамбуковую изгородь и украдкой пробрался через банановую плантацию к сырому берегу протоки, пока Нина не спеша шла к дому, чтобы, как обычно вечерами, позаботиться об отце. Олмейер выглядел довольным – приготовления почти закончены, завтра можно спускать лодки на воду. Внутренним взором он уже видел у себя в руках богатый приз и, забыв про рис на тарелке, замер с ложкой в руке – его полностью захватило видение ослепительного банкета, знаменующего их приезд в Амстердам. Нина, полулежа в кресле, рассеянно слушала отрывочные слова, слетавшие с губ отца: «экспедиция», «золото»! Да какое ей дело до всего этого? – но стоило отцу упомянуть имя Марулы, как она вся обратилась в слух. Завтра Дэйн на своем бриге уйдет вниз по реке на несколько дней, рассказывал Олмейер. Досадная задержка. Но как только он вернется, они тут же отплывут, потому что река поднимается. Не исключено, что впереди большое наводнение. И Олмейер нетерпеливым жестом оттолкнул тарелку, вставая из-за стола. Но Нина уже не слушала. Дэйн уплывает! Вот почему он, с той мягкой властностью, которой ей так нравилось подчиняться, велел ей встретиться с ним завтра на заре у дома Буланги. Есть ли у нее в каноэ весло? В порядке ли оно? Выходить придется рано – часа в четыре утра, уже совсем скоро.

Она поднялась с кресла, решив, что перед долгой греблей в ранний час нужно хорошенько отдохнуть. Тускло горела лампа, и отец, утомленный дневными трудами, уже забрался в гамак. Нина погасила свет и перешла в большую спальню, слева от центрального коридора, которую делила с матерью. Войдя, она увидела, как та встала с груды циновок, служивших ей постелью, и склонилась над большим деревянным сундуком с откинутой крышкой. Стоявшая на полу половинка скорлупы кокоса, наполненная маслом, с тряпкой вместо фитиля, освещала ее красноватым ореолом, мерцающим сквозь черный пахучий дым. Мать согнулась так, что голова ее и плечи почти целиком скрылись в сундуке. Руки шарили в глубине, откуда раздавалось глухое позвякивание. Она не сразу заметила появление дочери, и Нина, тихо встав рядом с ней, разглядывала выстроившиеся на дне сундука холщовые мешочки, в то время как мать, набрав полные горсти гульденов и мексиканских долларов, смотрела, как они струятся обратно сквозь скрюченные клешни ее пальцев. Звонкая музыка серебра явно доставляла ей удовольствие, глаза сверкали, отражая блеск свежеотчеканенных монет.