Изгои. Часть вторая

Репетиция продолжилась.

Отец Иоанн не только хорошо играл на гитаре, но и недурно разбирался в законах композиции. И когда в некоторых песнях что-то не получалось, именно его идеи и предложения позволяли исправить положение дел.

— А давайте я в перерывах между песнями буду читать стихи, — предложила Джей.

— Хорошая мысль, любое выступление должно нести образовательную функцию, — оценил священник. — А чьи?

— Маяковского, конечно! Коммуна носит его имя, так что будет очень даже кстати. А еще это мой любимый поэт.

И Джей, не удержавшись, продекламировала:

— Мрачные до черного вышли люди,

тяжко и чинно выстроились в городе,

будто сейчас набираться будет

хмурых монахов черный орден.

— Жуть какая, — непроизвольно вырвалось у отца Иоанна.

— Стихотворение называется «Чудовищные похороны», одно из самых моих любимых, — сказала Джей.

— Дочь моя, лучше бы прочесть что-нибудь повеселее, все-таки праздник, а не похороны.

— Можно и повеселее, он много написал, на все случаи жизни.

Тем временем уже наступил вечер, и отец Иоанн, сославшись на важные дела, удалился.

— Какая романтичная история, — с неожиданной мечтательностью проговорила Джей.

— Ты про двух братьев и мертвую девочку? — уточнил Луцык и, получив утвердительный кивок, продолжил: — А, по-моему, она совсем не романтичная, а наоборот. Сюжет для ужастика. Тут можно шикарную историю придумать, а потом и фильм снять… Два пацана случайно убивают свою подружку. Они напуганы, они не хотят провести лучшие годы в тюрьме. И решают обставить произошедшее как несчастный случай, взяв друг с друга клятву никому никогда не рассказывать, как все было на самом деле. Но спустя годы им начинает являться призрак девочки…

— Вечно ты все опошлишь! — надула губки Джей.

— Где ты тут видишь пошлость? Клевая выйдет вещь, в духе Питера Страуба. Трушная готика. Вроде «Принцессы из озера».

— Не читала такого романа у Страуба.

— Это мой первый роман. Я же тебе дарил книгу с автографом, и ты ее очень хвалила.

— А-а-а…

Луцык прищурился.

— Выходит ты ее не читала?

— Прости, — шепнула Джей.

— А зачем призрак их преследует? — заинтересовался Кабан. — Чтобы отомстить?

Луцык торжествующе поднял вверх указательный палец:

— А вот и нет! Чтобы заставить их сознаться в содеянном!

— А почему через годы?

— А потому, что врата из мира духов в мир живых открываются только раз… раз в 50 лет!

— Притянуто за уши.

— Зато все всем понятно.

— Я бы все-таки проработал эту деталь.

— Ну не все сразу, дружище, это только наметки и общие контуры. Подумаю, конечно.

Тут на пороге появился еще один гость. Диссидент и возмутитель спокойствия Кац. Одет он был по-прежнему в старую телогрейку и грязные кальсоны. А на носу поблескивали очки с перемотанными синей изолентой дужками.

— Вечер в хату! — небрежно бросил визитер.

— Откуда у вас этот жаргон? — поморщился Луцык. — Вы же интеллигентный человек.

— Провел несколько лет в брежневских застенках. За убеждения сидел! — не без гордости заявил Кац.

— А сюда зачем пришли?

— Да просто мимо шел и решил посмотреть, чем вы тут заняты.

— Мы тут репетируем к завтрашнему концерту. Но это не для посторонних глаз, знаете ли.

— А ведь в СССР рок-музыканты тоже были диссидентами, как и я. Были да сплыли! Продались новой власти с потрохами, трубадуры хреновы!

— Послушайте…

— Лев Моисеевич.

— Лев Моисеевич, валите отсюда быстро! Не мешайте творческому процессу!

— Ай-ай-ай, такой молодой, а уже антисемит.

Луцык от такого определения почему-то смутился:

— Я не антисемит.

Обвинитель хитро прищурился:

— А кого вы поддерживаете в арабо-палестинском конфликте?

— Ээээ… Я за все хорошее.

— Стыдно не знать истории своего народа, — вздохнул Кац.

— Какого своего?

— А вы разве не еврей?

— Я русский.

— Странно, а так не скажешь, у вас очень умное лицо.

— Что вам здесь нужно?! — не выдержав, вскрикнула Джей.

— Я хочу поставить пьесу, — важно сказал Кац.

— Чего? Какую еще пьесу?

— Мою. Этой пьесой я хочу рассказать о здешнем юдофобском режиме и гонениях, которым подвергается карфагенская интеллигенция и диссиденты.

— И что же?

— Я думаю представить ее в день рождения коммуны.

— А мы тут при чем?

— Мне нужен аккомпанемент. Поможете?

— Дайте пару секунд на размышление.

— Да хоть пять.

— Хватит и двух. Нет!

— Но почему?

— Потому что… потому что… это не наш профиль.

— Но вы даже не слышали мою пьесу.

— А если мы ее послушаем, и она нам не понравится, вы уйдете?

— Сразу же.

«Изгои» переглянулись и вокалистка вынесла вердикт:

— Ладно, валяйте.

Диссидент вынул из кармана телогрейки несколько мятых бумажек, прочистил горло и скрипучим, как несмазанная дверь, голосом зачитал:

— «Человек и Система». Пьеса. Автор — Кац Лев Моисеевич. Действие первое. На сцену выходит Человек. Он одет в рубище, имеет изможденный вид. Говорит: «Я — человек. Ты — человек. Мы — люди». Вдруг на сцене появляется лохматое рогатое чудище с рогами и копытами. Это Система. Она говорит: «Я — Система и я убью тебя!». Вынимает из кармана черный пистоль. Стреляет. Человек падает. Ансамбль играет похоронный марш…

Луцык глубоко вздохнул. Что-то подобное ему когда-то доводилось лицезреть в одном из московских экспериментальных театров, куда он заглянул за компанию. Театр назывался, кажется, «Сияющий дредноут» или как-то в этом роде и находился в одном из подвалов жилого дома в Чертаново. Актеры играли в повседневной одежде, декорации не использовались. Спектакль назывался «Наш пострел везде поспел!» и вольно трактовал гоголевского «Ревизора». Городничего играла женщина. А Хлестакова почему-то воплощали аж два актера. У судьи Ляпкина-Тяпкина были завязаны глаза, что, по всей видимости, олицетворяло слепую Фемиду. Почтмейстер Шпекин говорил стихами. Попечитель богоугодных заведений Земляника жевал жвачку и то и дело надувал розовые пузыри. Бобчинский и Добчинский матерились как сапожники. У полицейских Свистунова, Пуговицына и Держиморды за спиной наличествовали ангельские крылышки. Анна Андреевна, жена городничего, расхаживала в откровенном пеньюаре. Актеры несли полную отсебятину. В общем, без пол-литра это не воспринималось. Но в тот день Луцык был почему-то трезв, так что ему пришлось лицезреть современное искусство абсолютно осознанно. Все увиденное вызвало в нем тошнотворный эффект. Поэтому горе-драматурга он прервал очень быстро:

— Стоп!

— Но там дальше самое интересное…

— Этого хватит. Нам не нравится.

— Но почему? — искренне удивился Кац.

— У вас похоронный марш играет.

— И что?

— Это плохая примета, — нашелся Луцык.

— Похоронный марш я убрать не могу. Он играет важную роль в пьесе.

— А мы не можем его исполнять. Следовательно, сделка отменяется.

Новоявленный драматург вдруг вынул из кармана гранату, похожую на банку с тушенкой, из которой торчал запал со спусковым рычагом.