Изменяя прошлое

— Гражданин майор, можно вас на минутку, разговор очень важный и очень срочный есть!

Знаю я этого Автандила давно, еще старшим лейтенантом когда он был, — жадный, сука, но зато с ним можно попробовать договориться, до кума ему далеко. Он поднял голову и посмотрел на меня, потом на лежавший перед ним телефон, опять на меня (почуял, гаденыш, запах денег, сразу все просек). А потом, не торопясь, встал, положил телефон в карман кителя и вышел ко мне в коридор. И это был очень хороший знак — то, что он прибор прихватил.

— Дружка твоего не отпущу, даже не проси, — сразу отрезал он.

— А чё так? — поинтересовался я, не желая сразу же акцентировать его внимание на телефоне, чтобы он не понял, что именно для меня важно. — Нахера он тебе нужен, Автандил?

— Он с контролерами пререкался и вообще, мне для отчета надо. Суток пять дам, меньше не могу. Зато могу дать пятнадцать, — с намеком повел большим носом майор Бебуришвили.

— Что–почем? — вздохнув, спросил я, не спеша переходить к главной цели визита.

— А то ты расценки не знаешь! — сделал вид, что удивился Автандил. — Сутки — штука.

И тут же добавил:

— Телефон не отдам, даже не проси.

Но я уже знал, что отдаст, не зря же он его с собой прихватил, мог бы и на столе оставить, никто бы не тронул.

— Телефон мне дорог как память, начальник, — понизил голос я. — Дам за него пять рублей.

— Сколько? — сделал вид, что удивился дежурный.

— Ты же видел его, начальник, — пожал я плечами. — Он больше не стоит, еще столько добавить и можно новый взять такой же.

— Десять! — отрезал он.

Я подумал и сделал другое предложение:

— Хорошо, десять, но за всё: за телефон и за сутки для Сурка.

Майор еще носом поводил, потом достал из кармана телефон, покрутил его между пальцев, глянул со всех сторон (знал бы он, что держит в руках!), вздохнул, словно от себя отрывал и согласился:

— Ладно, бабки гони!

Я в кармане отделил рукой две пятитысячные и, оглянувшись, протянул ему. Тот тоже оглянулся, и деньги сменили хозяина, а машина времени перекочевала в мой карман.

Разошлись мы молча, не руку же менту жать? Просто провернули незаконную коммерческую сделку. Обычное дело, с одной стороны. С другой стороны, будь на моем месте кто-то другой и попробуй провернуть то же самое, скорее всего, его бы быстро обшмонали, деньги отобрали, а самого вместе с Сурком на кичу отвели отдыхать. Но зачем дежурному по зоне на пустом месте ссориться со смотрящим за отрядом, про которого он точно знает, что тот не стукач? В моей власти смену ему подпортить, хотя, конечно, ничего особенного я не смогу, но на выговор его поставить — легко, если бы, например, мой отряд отказался на вечернюю поверку выходить… недолго, минут десяти хватит, чтобы они забегали. А утром ему пришлось бы перед хозяином оправдываться. Может, и не было бы ему ничего, но зачем настроение хозяину портить с утра, когда тот на службу приедет?

Здесь же все тихо и мирно получилось, да плюс к этому денежка, какая-никакая в кармане завелась, цветы бабе купит, например, он же известный бабник. В общем, всем хорошо, а то, что Сурок на кичу отъехал на пять суток, так сам виноват. Будет, кстати, мне должен, что отъехал на пять, а не на пятнадцать. Уж я ему все в красках обрисую, как его самого и прибор наш спасал.

И я спустился на улицу, не видя, конечно, как майор Бебуришвили, вернувшись в дежурку, тщательно порвал старый рапорт и кинул его в урну, взял новый бланк. Менты, контролеры его смены, переглянулись между собой со смыслом: мол, надо было сразу к Пастору подойти, как Сурка взяли, сейчас бы сами при деньгах были. Но что сделано, то сделано, назад не вернешь, учитывая, что машину времени я у них забрал.

Только на улицу вышел и на тебе, мимо Калач рулит, шавка Соболя, обязательно донесет, что я из дежурки вышел, а зачем честному каторжанину в дежурку ходить?

Мы поручкались.

— Как сам, Пастор? — Калач глянул мне за спину. — Чё, менты дергали?

— Да не, — спокойно ответил я. — сам ходил, люблю с ментами посидеть, побазарить за жизнь. А ты, с какой целью интересуешься?

— Я-то? — Калач улыбнулся. — Да мало ли, думаю, может, загребли тебя, помощь нужна.

— А-а-а-а, — протянул я. — Да не, мне не надо. Сурка взяли, ходил выкупать.

— Да ты что? — искренне удивился Калач. — За что же этого лоха прихватили?

— Было за что, — не стал углубляться я в подробности. — Ладно, давай, Соболю привет.

И мы разошлись.

***

Есть, в принципе, два варианта, если, конечно, принять теорию Сурка. Первый вариант, что этот июньский день не точка бифуркации, и поэтому в этот день изменить мою судьбу нельзя. Второй — это именно тот самый день, и именно поэтому так сложно всё изменить.

Но если допустить, что это не этот, тогда какой? В принципе, если хорошенько подумать и отложить эмоции, то эта судимость особо ничего не поменяла в моей жизни на то время. Почему же я тогда вообще решил, что с судимостью меня не возьмут в девятый класс, и поперся в это чертово училище? Как выяснилось позже, у меня, наоборот, появился очень неплохой рычаг давления на все это школьное начальство — детская комната милиции.

Тогда, не зная, что делать, я согласился на предложение отца отучиться год на киномеханика, было такое отделение в ПТУ в соседнем райцентре. Отца я понимал, он просто хотел убрать меня подальше, оторвать от нашей компании, и это, в принципе ему удалось. Меня приняли, но через месяц узнали о моей судимости и отчислили. Недолго думая, приехав домой, я пошел в детскую комнату милиции и сообщил о беспределе. И к моему удовольствию, женщина с погонами капитана, сидевшая там, тут же позвонила в училище, и при мне объяснила им, что они неправы, что отчислить они меня не могут по закону, особенно если я под надзором милиции. Положив трубку, она велела мне ехать обратно, пообещав, что больше меня не тронут. Так и вышло, начальству училища пришлось сделать вид, что ничего не было, и в результате я доучился. Кто сказал, что тоже самое не прокатило бы в школе? Сейчас я думаю, что еще как прокатило бы.

А через год как раз была амнистия после Олимпиады, и судимость с меня сняли. Она, конечно, всплыла потом, когда я второй раз попался, но до этого момента уже ни на что не влияла. А это значит, что я спокойно мог закончить десятилетку, получить среднее образование и попробовать поступить в ВУЗ, например. А это, в свою очередь, значит, что точка бифуркации может быть в другом месте.

Может быть, она как раз там, где я забрал документы из школы, решив не идти в девятый? Хм, надо обдумать. Если это так, то метнуться в прошлое надо подальше, еще до выпускных экзаменов восьмилетки? Плохо только, что экзамены я сдал так себе, половину на тройки. Я ведь, по сути, к ним и не готовился, уже где-то внутри себя решив, что уйду из школы. А за сутки как это исправить? Смогу ли я внушить себе что-то? Почему нет? Например, написав самому себе бумагу обо всем, что произойдет дальше, и наказав не совершать ошибок.

Это может прокатить, кстати. В любом случае попробовать стоит, вдруг и правда поможет? Вот только как быть с Ларисой? Отменит ли это мое изменение то, что произойдет (произошло?) дальше, или мне потребуется нырять еще раз, чтобы вообще с ней в тот день не встречаться? Надо будет обсудить все с Сурком. Или попробовать без него, прямо сейчас, я же помню, как он это делал? И я решительно зашагал в направлении отряда.

***

Николай Александрович Сурков, заслуженный физик, доктор наук, ценимый в научном сообществе не только родной страны, лежал сейчас на нарах в довольно просторной, по тюремным меркам, конечно, камере штрафного изолятора, рассчитанной на шесть человек. Три двухъярусных шконки, расположенные вдоль стен почти квадратной хаты, параша у двери за загородкой, окно с намордником[2], да большой стол с лавочками возле него посредине хаты — вот и вся обстановка камеры ШИЗО. Стандартный тюремный минимализм, уже привычный зека-первоходу с погонялом Сурок.