Изумруды к свадьбе (Властелин замка, Влюбленный граф)

Меня особенно интересовала маленькая комната, примыкавшая к галерее. Она вся была залита солнечным светом. Из окна открывался прекрасный вид на виноградники, за которыми где-то далеко-далеко находится Париж.

Я вспоминала, как взволнован был мой отец, когда однажды натолкнулся на стену, очень похожую на эту. Он говорил мне тогда, что во многих английских домах под слоями штукатурки скрыты замечательные настенные росписи. Их могли просто замазать или заштукатурить потому, что роспись пришла в плохое состояние или больше не радовала глаз владельцев.

Трудно сказать, но, возможно, это был своего рода инстинкт, который я унаследовала от отца, но с того момента, как увидела эту стену, я пришла в такое волнение, что была готова поклясться, что под штукатуркой непременно что-то есть.

Удаление штукатурки — очень тонкая операция. Я попробовала поскрести ее мастихином, но надо было тщательно следить за тем, чтобы не повредить внутренний слой, так что я могла позволить себе лишь слегка снять его. Одно неосторожное движение было способно разрушить то, что могло оказаться очень ценной живописью.

Я проработала часа полтора. Больше работать было неразумно, поскольку требовалась предельная сосредоточенность, но за это время, к сожалению, я не обнаружила ничего такого, что подтверждало бы мои предположения.

Однако следующий день выдался более удачным. Мне удалось отслоить маленький кусочек штукатурки — не больше квадратного сантиметра — и стало ясно, что на стене есть фреска.

Но эти поиски оказались полезны для меня еще и потому, что помогали отвлечься от нервозного напряжения в замке, которое становилось все более гнетущим.

Я занималась очисткой стены, когда услышала голос Женевьевы:

— Мадемуазель… Мадемуазель, где вы?

— Здесь, — отозвалась я.

Когда она вбежала, я увидела, что девочка чем-то страшно расстроена.

— Я получила известие из Каррефура, мадемуазель. Дедушке совсем плохо. Он зовет меня. Поедемте со мной.

— Но ваш отец…

— Его нет… Они уехали верхом с ней… Пожалуйста, мадемуазель, прошу вас. Иначе мне придется ехать с конюхом.

Я сказала, что пойду переодеться, и велела через десять минут быть около конюшни.

— Только не задерживайтесь, — попросила она.

Всю дорогу до Каррефура Женевьева молчала. Я знала, что она боялась этих визитов и в то же время никогда не могла от них отказаться.

Когда мы добрались до места, мадам Лабисс уже ждала нас на пороге.

— Ах, мадемуазель, — воскликнула она, — я так рада, что вы приехали!

— Он очень плох? — спросила я.

— Еще один удар. Морис нашел его в плачевном состоянии, когда относил завтрак. Доктор уже был, и тогда я послала за мадемуазель.

— Вы хотите сказать, что он… умирает? — спросила Женевьева глухим голосом.

— Трудно сказать, мадемуазель Женевьева. Он еще жив, но очень плох.

— Мы можем сейчас пойти к нему?

— Да, конечно.

— Не оставляйте меня, — взмолилась Женевьева.

Мы вошли. Старик лежал на соломенном тюфяке, и мадам Лабисс постаралась устроить его поудобнее. Она накрыла его пледом, принесла в комнату маленький столик и стулья. На полу даже появился ковер. Но голые стены, единственным украшением которых служило распятие, и скамеечка для молитвы по-прежнему делали комнату похожей на монашескую келью.

Старик лежал, откинувшись на подушки. Жалкое зрелище: глубоко запавшие глаза, резкие морщины с обеих сторон длинного носа. Он был похож на раненую птицу.

— Месье, пришла мадемуазель Женевьева, — прошептала мадам Лабисс.

В его лице что-то изменилось.

— Внучка…

— Да, дедушка, я здесь.

Старик кивнул, и его взгляд остановился на мне. Я не была уверена, что он видел левым глазом, — таким тот казался неподвижным и мертвым, но правый был еще живым.

— Подойди, — попросил старик, и я подвинулась ближе к его ложу. Казалось, он остался этим доволен. — Франсуаза, — начал он.

Тогда я поняла, что он принимает меня за мать Женевьевы.

— Все хорошо. Пожалуйста, не беспокойтесь, — сказала я.

— Не надо… — бормотал он. — Осторожно. Следить…

— Да, да, — произнесла я как можно ласковее.

— Ты не должна была никогда выходить замуж… за этого человека. Я знал, что это было… ошибкой…

— Все в порядке, — успокаивающе уверяла я его.

Однако лицо старика по-прежнему искажала гримаса страдания.

— Ты должна… Он должен…

— Ох, мадемуазель, — прошептала Женевьева, — я больше не вынесу этого. Он бредит и не понимает, что я здесь. Может, мне лучше выйти?

Я кивнула, и она вышла, оставив меня в этой странной комнате наедине с умирающим человеком. Я увидела, что он не заметил исчезновения внучки и почувствовал от этого облегчение. Казалось, старик делает над собой большое усилие.

— Франсуаза, держись подальше от него. Не позволяй ему…

— Почему? — спросила я. — Почему держаться подальше от него?

— Такой грех… такой грех… — простонал он.

— Вы не должны так истязать себя, — возразила я.

— Возвращайся сюда… Уходи из замка. Там только погибель и несчастье… для тебя.

Такая длинная речь, казалось, совсем истощила его. Он закрыл глаза, а я была напугана и расстроена, ибо поняла, что старик сказал мне нечто очень важное.

Внезапно он открыл глаза.

— Онорина, ты так прекрасна. Наш ребенок… Что с ней будет? О, грех… грех…

Тут силы совсем оставили его. Я подумала, что он умирает, и бросилась к двери позвать Мориса.

— Конец уже близок.

Морис взглянул на меня и кивнул.

— Мадемуазель Женевьева должна быть здесь.

— Я пойду и приведу ее, — сказала я, радуясь возможности покинуть комнату умирающего.

Глубоко опечаленная, я шла по коридору. Да, смерть была совсем близко. Я чувствовала ее. Но меня угнетала одна мысль: как могла бедная Франсуаза быть счастливой в этом мрачном доме, в котором даже смеяться считалось большим грехом. Как она, должно быть, обрадовалась, когда ей представилась возможность сбежать в замок!