Изъятие

Сильные ливни в начале декабря размыли и унесли много грунта. Дороги в нашей стороне покрылись слоем светло-коричневой, красноватой грязи. А числа десятого ударил мороз. Всякая вещь, всякое растение насквозь пропитались влагой, так что с наступлением холодов все казалось не просто застывшим, но и странно отяжелевшим, будто на веки вечные прикованным к земле. Когда я проезжал по дороге, ведшей к усадьбе Флора, даже щебенка не била о днище; слышалось лишь жесткое, упрямое похрустыванье, едва возникавшее и тотчас замиравшее. Деревья по краям дороги стояли совсем голые, а клубки омелы висели на ветвях как бесцветные бумажные фонарики, всеми забытые. Кое-где виднелась осенняя вспашка, местами взошли посевы — острые, как иголки ежа, торчали из земли черновато-зеленые стебли.

Я остановился, вышел из машины и огляделся; дело было к вечеру, спускались сумерки — если это вообще можно было назвать сумерками, ведь в декабре все дни похожи на монотонные сумерки, прерываемые разве что ночью. Несколько черно-серых ворон сидели вокруг свежевысаженных вишневых деревьев, стволы которых были выбелены до нижней развилки, и ковырялись в навозе, разбросанном вокруг саженцев. Хлева стояли немые, мрачные, в жилой части дома тоже было темно. Я сунул руки в карманы — на мне были старые джинсы, шерстяной пуловер, некогда принадлежавший моему дяде, и пуховая куртка-безрукавка, а на ногах прочная обувь, — подошел к двери и дернул кольцо, подвешенное на проволоке; при первом посещении я его не заметил. Короткий толчок, затем, с запозданием, резкий, неприятный звук колокольчика — раздался и сразу замер. Мне пришлось дернуть еще раз, прежде чем дверь, еще не старая, но сильно облупившаяся, отворилась и передо мной предстала жена Флора. В прошлый визит мне не удалось рассмотреть ее лица — да и теперь на нем еще виднелись отметины респиратора. Глаза у нее были с узким разрезом, но вовсе не казались маленькими; нос, по краям которого сбегали книзу две тонкие складки, тоже был узким; только рот показался мне чересчур большим, зато изгиб губ был до того совершенен, что мой взгляд невольно к ним возвращался. Это было изумительно красивое лицо, одновременно строгое и нежное, только оно плохо гармонировало с остальным обликом: на ней был простой, к тому же сильно испачканный комбинезон, от которого дурно пахло, поверх него фартук, тоже грязный, а на голове — бейсболка козырьком назад.

Я поздоровался, но она даже не кивнула в ответ. Вместо этого, уже собираясь уйти, повернула голову, позвала мужа и опять растворилась в темноте, из которой пришла. Она была старше меня — ненамного, года на два-три. Потом я подумал, что она только выглядит старше; не исключено, что в детстве мы вместе ходили в школу, целых четыре года, от которых мало что сохранилось в ее памяти, как и в моей. Если б я знал, как ее звали, я мог бы поискать ее на фотографии нашего класса.

— Тебе чего?

Он вел себя так, будто видит меня впервые. Вот и хорошо. Мне вовсе не хотелось, чтобы он меня узнал, оттого-то я отрастил усы и прикатил сюда на «Сеате», а не на «Мустанге», который зимой, по обыкновению, стоял в гараже. Мне подумалось: пожалуй, оно и верно, что у фермеров зоркий глаз, да только на что другое, не на людей. Или ему просто незачем было обнаруживать, что он меня вспомнил или что лицо мое почему-то кажется ему знакомым? Я спросил, сколько лет он здесь хозяйствует. Он нахмурился, но все-таки соизволил ответить:

— Давно уже.

На это я сказал, что ищу фермерское хозяйство, где можно пройти что-то вроде практики. Свиньи — у них ведь есть свиньи? во всяком случае, мне так сказали, — свиньи меня интересуют в первую очередь. Дальше я поведал, что уже огляделся в здешних местах и решил для начала спросить именно у него, в частности из-за новой постройки, бросающегося в глаза нового хлева, недавно начатого, — чтобы его достроить, лишние руки не помешают. Я, само собой, понимаю, зимой меньше работы, а на стройке, возможно, сейчас и вовсе нечего делать, но для того, чтобы чему-то обучиться (да-да, мне предстоит многому обучиться, познаний в сельском хозяйстве у меня, по сути, нет никаких), зима — это самое что ни на есть идеальное время. Я сказал, что хотел бы остаться на полгода.

— Какое у тебя образование?

— Учился в университете, — отвечал я. — Германистика и англистика.

Его взгляд остановился на моей куртке, еще мало ношенной, с нашивкой «Aspen, СО».^[5]

— На что мне кто-то, кто будет только путаться под ногами, — объявив это, он переменил позу и оперся рукой о дверь. Похоже, собираясь ее закрыть.

— Но можно хотя бы попробовать.

Он пожал плечами.

— Не вижу ни малейшей причины. Мы и так справляемся.

Несколько секунд я не знал, что на это сказать.

— Хорошо, — ответил я, — попытаю счастья в другом месте. Может, кто из твоих соседей поумнее.

Покачав головой, я повернулся и пошел прочь. Я был наполовину раздосадован, зато другая моя половина (причем большая) испытывала облегчение. Ведь все, что я здесь наговорил, было не слишком всерьез.

— Обожди, — сказал Флор, когда я уже подходил к машине; я остановился и оглянулся. — Как тебя звать?

Значит, он в самом деле не знал, кто я такой.

— Вальтер, — ответил я. Имя я придумал, пока сюда ехал.

— Попробовать, пожалуй, можно.

Мог ли я отступить? В конце-то концов, я же не на полном серьезе говорил… И однако — достаточно мне было взглянуть на Флора, на его заскорузлую от грязи одежду, на его невыразительное лицо, и вспомнить при этом об Инес, чтобы увериться: обратного пути не было и быть не могло. Слишком легковесно, слишком нелепо, а главное, чересчур безобидно было бы сказать: «Это была шутка. На самом деле, я совсем не потому приехал. Хотел кое о чем тебя спросить. А именно: она знает? Я о твоей жене. Она в курсе?» Так что я молча залез в машину, решив покуда держать эти вопросы при себе.

На следующее утро я приехал незадолго до восьми. Я припарковался не прямо перед домом, как накануне, а на бетонированной площадке перед длинным машинным сараем (трое его ворот были закрыты) и посигналил. Потом выбрался из машины и остановился в ожидании. Прошло немного времени, и из свинарника вышел Флор, окутанный теплым облачком испарений. Не глядя на меня, он прошел вдоль стены, открыл какую-то дверь, на несколько секунд зашел внутрь, затем опять появился, держа под мышкой одежду, пару перчаток и резиновые сапоги.

— Доброе утро, — сказал я.

Он сдвинул маску с лица.

— Посмотри, годится ли тебе, — сказал он.

Я взял вещи, которые он мне протянул.

— Где можно переодеться?

Флор приоткрыл створки ворот.

— Здесь, — бросил он.

Я переоделся между машинами, он ждал снаружи. Наконец я вышел. Одежда была широковата, висела на мне мешком. Я натянул перчатки; они были новые и подошли в самый раз. Флор протянул мне маску. Я отказался, сказал, что хочу попробовать так. Он сложил ее и засунул в карман на груди.

— Шапку тоже не хочешь?

— Нет.

— Тогда пошли, — сказал он.

Едва ступив одной ногой в свинарник, я пожалел, что отказался от маски. В лицо мне шибануло въедливым, горячим воздухом. Положим, это был воздух, но мне он показался чем-то таким, что препятствовало дыханию, вроде какой-то гадкой жидкости, вдыхать которую наотрез отказывалось все тело, — или вроде отравляющего газа. Глаза у меня заслезились. Мы прошли между длинными рядами стойл, в которых на растрескавшемся бетонном полу лежали и стояли грязные, покрытые ссадинами свиньи всевозможных размеров, пока не добрались до пустой загородки и не остановились перед ней. Стены почти до потолка были облицованы керамическими плитками, некогда белыми (вопрос только, как давно это было?). Всё кругом — животные, предметы и мы сами — всё было облеплено мухами.