Изъятие

— Не удивительно, что ты такая худущая, — заметил я.

Инес шмыгнула носом, что я истолковал как смешок.

Через несколько минут после нашего появления пара за соседним столиком умолкла, мы тоже молчали. Время от времени я пробовал возобновить разговор, но Инес упорно отмалчивалась; в том числе о полетах она больше ничего не желала знать, хотя по дороге на аэродром проявляла к этой теме явный интерес — не то чтобы слишком живой, однако гораздо больший, чем вызывали у нее все прежние мои разговоры. Даже когда я спросил у нее что-то про школу — ведь это была ее профессия, которая ей, по собственному признанию, нравилась, — она только рукой махнула. Она оглядывала помещение кафе, будто что-то искала; вероятно, этот ее блуждающий взгляд был бессознательным, вроде инстинкта или автоматизма. Мне нередко думалось, что она — до ужаса соскучившаяся женщина, оттого с ней и было так скучно. Но во время последнего моего разговора с тетушкой, когда она заявила, что Инес вульгарна, у меня словно упала пелена с глаз: Инес такой вовсе не была, просто она всегда делала лишь то, чего ей самой хотелось, и плевать ей было на чужое мнение. И если она никогда со мной толком не разговаривала, ни о чем не спрашивала, то происходило это, по всей вероятности, оттого, что ее мало что интересовало. Проникшись подобным убеждением, я начал пристальней вглядываться в ее лицо, и оно вдруг показалось мне по-особому серьезным, словно скрывало некую тайну, которую она никому не желала выдавать. И все-таки от ее молчания мне стало неуютно. Я смотрел, как секундная стрелка на моих часах обегает круг; не смотри я на стрелку, минуты казались бы нескончаемыми. Достав телефон, я открыл какое-то приложение, пробежал глазами несколько броских заголовков и опять спрятал телефон. Приближались общенациональные выборы… Я откинулся на спинку стула, вытянул ноги, и вдруг со мною случилось то, чего вот уже много месяцев не случалось: я ощутил тоску по будням в редакции — по летучкам, во время которых мало чего по-настоящему обсуждалось; по растянувшейся на четверть часа, а то и на полчаса болтовне у кофейного автомата, не важно с кем и о чем; по спорам с Паркером о кризисе в журналистике, — все это звало меня обратно, и мне захотелось поскорее убраться отсюда. Я выпрямился, положил руку на стол и крикнул, пожалуй, излишне громко:

— Будьте добры, счет!

Инес не шевельнулась, зато немцы обернулись в нашу сторону, пока официант вразвалку шел к столику.

— Вместе или отдельно? — спросил он, доставая кошелек.

Словно он был пустое место, Инес спросила:

— Мы бы с тобой познакомились, если бы я была замужем?

— Трудно сказать, — ответил я. — Посчитайте вместе.

— Ты когда-нибудь влюблялся в замужнюю?

Я расплатился, официант ушел, и я, уже вставая, спрятал сдачу в карман брюк.

— Нет, — сказал я. — Я вообще еще никогда не влюблялся.

С бодрящего воздуха морозного вечера, еще довольно светлого, я вступил в дом и, не успев включить свет и прибавить отопление, почувствовал, как о мою ногу трется кот. Я нагнулся, взял его на руки и понес на кухню. Он у меня болел — где-то подцепил вирусную инфекцию — и все еще не оправился. Ему был прописан специальный корм, но лекарство полагалось уже не каждый день. С начала болезни я кормил его на кухне. На обратном пути мы с Инес больше ни о чем не разговаривали, но когда я затормозил у ее дома и наклонился к ней, чтобы поцеловать в щеку, она крепко меня обняла.

— Спасибо, — сказала она. — А сейчас мне надо к детям.

Я сидел на стуле, который некогда, в далеком детстве, сам выкрасил в нежно-зеленый цвет, наблюдал за котом, с урчанием уплетавшим корм, и думал о том, что раньше, когда я к ней приезжал, она никогда не упоминала о детях. Я даже не знал, то ли они находились здесь же, в доме и уже спали, то ли были у бабушки. Та, по словам Инес, не ради нее, а ради детей, приехала следом за ней в поселок и сняла квартиру в большом доме, не так давно выстроенном на самой старой улице нашего местечка. Единственное, что она мне рассказала, — это что дети никогда не бывали у своего отца. Он, мол, отказался от всех родительских прав и куда-то исчез. Инес якобы и сама не знала куда. Кроме того, во время нашего прощания мне почудилась в ее словах какая-то боль — словно она и рада была бы, но не могла повернуть время вспять и, как часто бывало, спросить меня: «Что будешь пить? Пиво?»

Я открыл банку равиолей с начинкой из овощей, разогрел и взял с собой наверх, прихватив заодно кусок хлеба. Там я раскрыл ноутбук и стал писать статью для своей еженедельной колонки — одновременно ел и печатал. Колонку ведь просто приостановили. А теперь она снова будет выходить. Макая черный хлеб в остатки соуса, я перечитал текст еще раз и отослал его. Две минуты спустя пришло крайне странное сообщение. Я схватился за мобильник и стал звонить Паркеру, но он не брал трубку. Дожидаясь звонка — Паркер всегда перезванивал, — я смотрел через окно в сад и вдруг заметил, что от заморозка осыпались все цветы; местами лужайка выглядела точно запорошенная снегом. Спустя несколько минут действительно раздался звонок. Я по-прежнему стоял у окна.

— Что это еще за Хайнрих?

Паркер вздохнул.

— Почему ты интересуешься?

— Он мне сию минуту написал.

— Он сейчас меня замещает.

— Тебя? Как так? Ты что, болен?

Он опять вздохнул.

— С тобой что-то серьезное, Паркер?

— Нет.

— Тогда что такое? Грипп?

Теперь я заметил, что его голос звучит как-то вяло. Вроде бы у него недавно был грипп?

— Синдром выгорания, — ответил он.

— Выгорания?

— Так утверждают врачи.

— И долго это лечится?

— Толком никто не может сказать. У всех по-разному. Мне выписали больничный на три месяца.

— На три месяца! Господи боже мой!

— Да.

— Есть же какие-то таблетки.

— Ну, есть, конечно.

— Этот синдром теперь у всех?

На это он ничего не ответил.

— Надеюсь, ты скоро поправишься, — сказал я после небольшой паузы.

— Я тоже надеюсь.

— Где ты сейчас находишься, Паркер?

— Дома.

— Ты был в больнице?

— А ты как думал…

— Долго?

— Две недели.

Голос Паркера звучал до того вымученно, что мне казалось, он сейчас заснет.

— Знаешь, что этот Хайнрих мне написал?

— Его зовут Хайнрихе. — Он снова вздохнул, и мне показалось, что это у него какой-то новый прием, причуда. — Атмосфера в редакции переменилась. А где ты, собственно, болтался все это время? Я думал, ты подыскиваешь другую работу.

— Я бы тебя обязательно предупредил, Паркер. И этот человек имеет право меня вот так с ходу уволить?

— Не знаю. Наверно, имеет. Сожалею.

— Меня никогда в жизни не увольняли, — сказал я.

— Так где ты был все это время?

— Ах, — ответил я, — какая теперь разница?

— Женщина?

— Да, — сказал я.

— Стоила она того?

— Нет.

Мне послышалось что-то вроде смешка. Или это он опять тихо вздохнул.

— С этого никогда не бывает толку.

— Так и есть, — сказал я.

— Знаешь, что тут самое смешное? Женщины утверждают то же самое. Ну и кому, в итоге, с этого какая-нибудь польза?

Не переключись он на эту тему, мне бы и в голову не пришло, но тут вдруг словно осенило:

— Так дело в женщине?

— Нет. Правда, нет. Ты имел в виду — в моем случае?

— Да.

— Для меня это все позади.

— Ну что за стариковские речи!

Опять возникла пауза.

— А я еще выгляжу молодым?

— Не старше меня.

— Я женат, — произнес он таким тоном, будто ему неохота спорить. — Насытишься всем этим по горло, тогда и женишься. Со мной такое случилось еще в двадцать четыре года. Возможно, ты лучше переносишь страдания. Или соображаешь медленнее других.

— Вполне возможно, Паркер. Только я вообще не умею страдать.

— Верно. А я и забыл.

Повисло молчание. Я слышал, как внизу стукнула заслонка кошачьего лаза. Трудно было определить, пришел кот домой или выскочил на улицу, однако время шло, а он все не появлялся наверху. Об этом синдроме много говорили в последнее время; похоже, он распространялся со скоростью чумы, но его конкретные проявления до сих пор ускользали от моего внимания; я все-таки мог предположить, что разговор порядком утомил Паркера, поэтому он замолчал. После гриппа, которым он недавно переболел, голос его звучал так же вяло, так что теперь я спрашивал себя, не посетил ли его уже тогда этот самый синдром, или что-то похожее, или первые признаки болезни. Но почему я сам не в состоянии был ничего больше сказать и чувство у меня было такое, будто дар речи меня покинул, этого я себе объяснить не мог. Наконец я нажал отбой и по скрипучим ступенькам спустился вниз.