Изъятие

3

Единственное, что не претерпело изменений, — это название газеты и шрифт, которым ее набирали. Иногда мелькало одно-другое информационное сообщение, касавшееся нашего региона и ориентированное на наших читателей, однако статей, которые заслуживали бы название редакционных, больше не было. Газета теперь почти сплошь состояла из новостей, почерпнутых в интернете, «звездных» сплетен и неимоверного количества фотографий вперемешку с рекламой супермаркетов — всё в точности так, как оно давно уже водится во всякой бесплатной газете в любой стране мира, с той только разницей, что «Рундшау» не была бесплатной газетой, напротив, цена номера и годовой подписки даже выросла. Я не жалел, что больше там не работаю, — вероятно, в отличие от всех прочих уволенных сотрудников. Притом я сам себе задавал вопрос: предложи мне кто, разве не согласился бы я и дальше сотрудничать в газете? Почему бы и нет? Меня привлекала возможность, по крайней мере на недолгое время, с головой окунуться в тот мир, который настолько интересовал большую часть моих соотечественников, мир, который был для них увлекательней, чем своя собственная жизнь. Но соответствующего предложения не последовало; более того, новое руководство даже исключило меня из групповой рассылки, так что вскоре я перестал получать по электронной почте всю эту стряпню.

Так как заняться мне было нечем, я продолжал ездить к Флору — за исключением воскресений, которые обыкновенно проводил на аэродроме, выписывая в небе свой привычный круг и размышляя над тем, куда бы мне попытаться устроиться, то есть какие вообще газеты остались еще в стране и в какие стоило бы обратиться. «Да», произнес я, когда Паркер спросил меня, не женщина ли виновата в том, что я совсем запропал. Только это давно уже не соответствовало действительности. Я сказал «да» ему в угоду, мне просто хотелось, чтобы Паркер улыбнулся и перестал тяжко вздыхать.

Следующие недели, очень холодные и дождливые, прошли спокойно. Работа сделалась для меня еще одним средством убивать время, чему я нередко радовался.

Однажды в субботу, в середине мая, вдруг до того потеплело, что вечером, уезжая с фермы, я оставил там свою куртку, просто забыл ее взять. На другой день не было и намека на жару; я продрог, как только вышел из дому. Прежде чем отправиться на аэродром, я решил съездить за курткой.

На мой зов никто не откликался, только свиньи похрюкивали — из-за меня или нет, трудно сказать. Я посмотрел на часы и сообразил, что приехал в то самое время, когда их обоих не было на дворе: Гемма была на службе в церкви, а Флор — в хижине с Инес. Я взял оставленный на подоконнике ключ и открыл дверь в котельную, где в беспорядке валялись комбинезоны, шапки, соломенные шляпы, перчатки и резиновые сапоги. В углу, рядом с коробкой, в которой лежали почти черные, непригодные уже к использованию маски, громоздилось несколько ящиков с прошлогодними грецкими орехами; на одном из них висела моя куртка. Я ее взял, накинул на плечи и уже хотел покинуть душное помещение, но тут чуть не столкнулся с Геммой. Я насвистывал какую-то мелодию, но сразу же умолк, Гемма тоже отпрянула. Я улыбнулся и ткнул пальцем в свою куртку.

— Куртку забыл, — сказал я, попятившись.

— Забыл?

— Сегодня опять похолодало.

— Знаю.

Она только что вернулась с воскресной службы, на ней был костюм красновато-коричневого цвета и белоснежная блузка, воротничок которой был выпущен поверх пиджака; блузка была застегнута не доверху, так что просматривалось декольте. На ногах — тонкие черные чулки с узором в виде крестиков и туфли на невысоких каблуках, они ей не мешали ездить на велосипеде. Я никогда не видал ее так близко в другой одежде кроме рабочего комбинезона, и для меня оказалось нелегко связать воедино эту женщину, чья женственность сейчас была ненавязчиво, но очевидно подчеркнута, и то существо, которое я наблюдал почти каждый день и, по сути, воспринимал как бесполое.

— А Флор где? — спросил я, потому что ничего другого не пришло на ум.

— Не знаю, — сказала она. — А ты знаешь?

Мне показалось, ее вопрос прозвучал вызывающе.

— Нет, — сказал я.

— Нет, значит?

Я хотел уже уйти, но она преградила мне путь.

— Ты торопишься, Вальтер?

В других ситуациях она избегала моего взгляда, зато теперь смотрела прямо, не отворачиваясь.

— Не особенно, — отвечал я, — но сегодня воскресенье. У меня выходной.

— А знаешь, «Вальтер» — не самое подходящее для тебя имя.

Она загородила мне дорогу, стоя в дверном проеме, держась обеими руками за косяк; я сделал еще шаг назад. Она выглядела совсем спокойной, только грудь часто вздымалась и опускалась. Наверно, от езды на велосипеде? Ее лицо было прежним, только слегка подкрашено, но волнения на нем отражалось не больше, чем в те минуты, когда она снимала респиратор, чтобы отереть пот.

— Гемма — имя тоже необычное.

— Вальтер — обычное имя. Только оно тебе не подходит.

Я спрашивал себя, чего ей нужно, а сам тем временем разглядывал, как завороженный, это неподвижное лицо, которое видел так часто, но сегодня оно было совсем другим.

— Да и Ян подходит не лучше.

— Да?

Я рассмеялся — непроизвольно, как ребенок, которого застукали за каким-нибудь дурацким занятием, а ему хоть бы что.

— И впрямь смешно, — сказала она. — Можно подумать, до этого кому-нибудь есть дело.

Тут она разжала руки, очень плавно, медленно — как бы заученным и рассчитанным движением, но притом совершенно естественно — и подошла ко мне. Оглянувшись, я отступил еще на шаг. В тот миг у меня было ощущение, будто по-настоящему я еще не жил, будто мне никогда не случалось стоять лицом к лицу с женщиной, в дыхании которой был слышен судорожный трепет. Я с трудом понимал, чего ей надо.

— Робеешь?

— Это я-то робею? — услышал я собственный голос и больше ничего уже не видел кроме ее губ, их дивного изгиба.

— Он не скоро вернется.

И на этот раз я не отступил, я взял ее лицо в свои ладони. Щеки были еще холодные — от встречного ветра?

Сколько прошло времени? Солнце стояло в зените. Гемма проводила меня до машины. С крыши или с решетки, защищавшей от птиц, на капот радиатора упали кусочки мха, и она мимоходом смахнула их рукой. Я посмотрел в сторону нового свинарника; он тоже наверняка останется нештукатуренным, как и все другие постройки, сооруженные на их участке за последние годы. Сейчас везде предпочитают строить без всяких прикрас… Признак того, что не хватает ни времени, ни денег? Здесь, в отличие от многих других фермерских усадеб, в ящиках перед окнами все еще росли цветы, красные и розовато-белые пеларгонии. Впрочем, меня удивило, что от заморозка цветы не убрали в дом, и только тогда сообразил, что пеларгонии искусственные.

— Держи, — сказала она и протянула мне куртку. — Не забудь ее в следующий раз.

Флор так еще и не появился.

По дороге на аэродром я был в приподнятом настроении, можно сказать, ликовал — и сам себя призывал успокоиться.

Хозяин лежал под трактором-газонокосилкой у ангара. Я услышал, как он уронил гаечный ключ: короткое звяканье, потом его ругань. Когда я попытался с ним заговорить, он буркнул, что могу и обождать секунду, а когда из ангара высунулся еще один посетитель и поинтересовался, не может ли тот заняться трактором в другом месте, — иначе, мол, ему «Катану» из ангара не выкатить, хозяин вообще никак не отреагировал. Он провозился еще несколько минут, потом бросил это занятие и вылез из-под трактора.

— Не поможешь? Давай затолкаем его внутрь.

Другой посетитель, который обратился к нему после меня (возможно, не в первый раз, как мне теперь подумалось), тоже пришел на помощь, но когда мы завели трактор в ангар, хозяин поблагодарил меня одного.

— А тебе чего надо? — обернулся он ко мне.

Я спросил, какую машину можно взять, и хозяин разрешил мне самому выбрать. Я указал на «Супер каб», и он дал мне ключи и полетный лист, а заодно пару советов, прежде чем снова полез под трактор. Тот, другой, начал качать права. Почему с ним так обращаются? Он, в конце-то концов, приехал раньше меня. Здесь так принято, отвечал хозяин; он сам решает, с кем как обращаться. И следит за тем, чтобы все делалось правильно. Пускай-ка тот посетитель для начала принесет кольцевой гаечный ключ на двадцать семь — валяется там, снаружи, — а тогда уж видно будет.

Я заправился и через несколько минут вырулил на взлетную полосу. В этот раз я взял курс на север; мне хотелось взглянуть на широкую реку и густые леса на противоположном ее берегу. Полет проходил хорошо, спокойно. Над пограничной рекой я развернулся и опять направился в сторону гор. В поле моего зрения попала надпись на холме, и я отметил, что буквы сильно потускнели. Мне пришло в голову: странно было отбирать землю, с которой так до сих пор ничего и не делают, — ни малейших намеков на скорое появление ветряков не наблюдалось. Потом я пролетел над домом Флора. Ощущение было какое-то нереальное — сознавать, что совсем недавно мы были там вдвоем с Геммой. Я плохо представлял себе границы усадьбы, но это было не важно, потому что здесь на большом протяжении все выглядело одинаково: прямоугольники темной и более светлой зелени, желтые рапсовые поля, а между ними — бурые участки, которых прошлой весной, примерно в это же время, уже не оставалось. Согласно объяснениям Флора, в нынешнем году кукурузу следовало начинать «проращивать» на три-четыре недели позже чем обычно, — отсюда и большое количество невозделанных или, по крайней мере, с моей высоты выглядевших невозделанными полей. Спустившись ниже, я сделал круг, потом взял курс на юг.