К истокам Руси. Народ и язык

В IV в. христианство признается официальной религией в странах Римской империи. Почти тысяча лет ушла затем на то, чтобы христианизировалась вся остальная Европа – с юга на север и с запада на восток. Историкам религии известно, конечно, все в подробностях, но мне кажется, что у нас немногие задумывались над тем обстоятельством, что из всех славянских народов Русь, оказывается, крестилась последней. Еще к VIII в. относят крещение Словении, Хорватия крестилась около 800 года, в первой половине IX в. – Чехия, в течение IX в. – Сербия и Болгария. Даже поляки, обитавшие тогда в стороне от больших дорог, крестились лет на двадцать раньше, чем Киевская Русь. Получается, что «путь из варяг в греки», с которым связывают введение христианства на Руси и который мелькает поэтому в нынешних юбилейных высказываниях, имел относительно более скромное значение, чем то, которое ему приписывают. Позже Руси крестилась лишь окраинная Скандинавия (как раз те самые «варяги») и – что любопытно – близкая соседка Руси Литва (последняя – всего шестьсот лет назад). К концу X века, на который приходится крещение Руси, христианство понесло уже значительные утраты именно на Востоке, на близком к Руси Кавказе; постепенно переходит в ислам Абхазия, неподалеку от древнерусского Тмутороканского княжества, а от такой христианской страны, как Кавказская Албания, с обращением в ислам не остается ничего – ни культуры, ни государственности, лишь скудные следы в Ширване (Северный Азербайджан), о которых могут гадать специалисты. Православное христианство, таким образом, почти с самого начала существовало в условиях конфронтации с мусульманским Востоком, и славянское православие вынуждено было уступить турецкому исламу ряд своих позиций на Балканах – в области сербохорватского языка (Босния), в болгаро-македонской области. Случаи перехода русского населения из христианства в магометанство мне неизвестны.

Как все новое, христианство приживалось с трудом. И хотя киевский митрополит Иларион лет семьдесят спустя после крещения повествует об этом событии как о триумфе, действительность была и суровее, и сложнее. В Новгороде, обращенном в новую веру через некоторое время после Киева и из Киева, разыгрались настоящие уличные бои (Введение христианства на Руси. М., 1987. С. 113 – 114). Как и во всех новообращенных странах, в Древней Руси сначала крестилась правящая верхушка – князь и его приближенные, которые, естественно, были жителями городов, точнее – города Киева. Затем последовали рядовые горожане. Язычество, как и повсюду, отступило при этом в села и на окраины. Поначалу некрещеных, видимо, никак не называли (еще не успели назвать), позднее их стали называть словами языческий, поганый, но все же охотнее относя эти «нехорошие» обозначения к иноплеменникам-нехристианам и врагам Руси, а не к своему народу. Свой народ уже считался весь христианским, что на деле было далеко не так, иначе откуда бы взяться волхвам, то есть языческим жрецам, которые не только существовали, но и сумели взбунтовать простой народ, и это – уже после митрополита Илариона. А слова языческий и поганый говорят сами за себя: языческий сначала значило «народный» (ведь язык – это также и «народ»), а поганый произошло из латинского paganus, что значило «окружной» (ср. «непрестижный» смысл наших современных слов уездный, особенно – районный), но уже в самом латинском языке paganus стало применяться для обозначения нехристиан, язычников. Так, прежнюю веру отцов, выраставшую как бы из земли, вечную и ниоткуда не пришедшую, «свою», сменила книжная вера, христианство, не сразу укоренившаяся даже в городах, а в села, остававшиеся дольше языческими, новая вера пришла еще позже. Но в языке постепенно обесцениваются все более или менее оценочные слова; когда масса простого народа стала официально христианской, само обозначение христианина тоже оказалось «сосланным в село», словно вслед за язычниками первых времен, потому что в своей народной форме – крестьянин – слово стало названием рядового земледельца. Случай этот довольно оригинальный, так как из всех языков народов, охваченных христианизацией, как будто только в русском обозначение христианина превратилось в обозначение землепашца, потеснив исконное славянское селянин (в украинском и белорусском крестьянин по-прежнему называется древним словом селянин). Что-то отдаленно напоминающее историю русского слова крестьянин произошло с аналогичным исходным обозначением во французском языке (cretin – «слабоумный человек», «кретин», «идиот», в сущности – народная форма от латинского christianus «христианин»), и, само собой, там существует книжное слово того же происхождения chretien, что означает «христианин».

У гонимого язычества путь был один – сначала на окраины Руси, потом – в уголки людских душ, в подсознание, чтобы там остаться, видимо, навсегда, как бы мы ни называли это – суеверием, пережитками или пережитками пережитков, как бы мы ни игнорировали все эти виды двоеверия. Не считаться с ним – напрасное занятие, ибо в двоеверии открывается своего рода отрицательная преемственность, то есть единство культуры. Конечно, говоря о единстве русской культуры, мы подразумеваем более высокое содержание и более фундаментальную преемственность, имея в виду при этом не только (и даже не столько) успехи дохристианской Руси на политическом поприще и ее известность в других землях, чем по праву гордился Иларион Киевский, поминая в «Слове о Законе и Благодати» «старого Игоря» и «славного Святослава»: «Не в худе бо и неведоме земли владычьствоваша, но в Руське, яже ведома и слышима есть, всеми четырьми конци земли». Мы говорим о неразрывности культуры в понимании Джона Бернала («Наука в истории общества»), а именно: «Древняя культура влияет на современную через посредство неразрывной цепи традиций, лишь последняя часть которой является письменной традицией». Таким образом, устремив вначале свои мысли к «тысячелетию русской культуры», мы отнюдь не хотели этим сказать, что русской культуре исполняется 1000 лет и – ни одним годом больше: это попросту невозможно. Историю русской культуры нельзя начинать с крещения Руси, как и выводить ее из Византии. Это можно делать, лишь не видя (или не желая видеть?) ее собственных корней. Отводя сразу упрек в голословности и одновременно выражаясь по необходимости кратко, я скажу о том, что понимаю под собственными корнями русской культуры: выработанную всем предшествующим славянским и индоевропейским языковым и общекультурным развитием систему достаточно высоких религиозных и этических понятий, выраженную в соответствующей исконной терминологии. Наугад взятая фраза из церковного богослужебного обряда – «створим требу господеви и богови нашему» – вся состоит из еще языческих по своему происхождению терминов, как в общем верно сказано у известного нашего исследователя славянского и русского язычества Б.А. Рыбакова (Язычество Древней Руси. М., 1987. С. 227). Не на месте пустом и диком был выстроен величественный христианский храм.

Новая вера не только искореняла и истребляла все нехристианское, она умела проявлять гибкость, искать и быстро находить, на что опереться в старом сознании, в старом языке народа. Очень мудро был не отменен, но бережно использован прежний религиозный лексикон. Я думаю, что этот опыт древней христианизации вообще заслуживает изучения как удачный сам по себе, в противоположность всякого рода начинаниям более новых времен, которые как будто старались отличиться прежде всего переименованиями и введением новой терминологии, что всегда только отвлекает внимание от изменений по существу. Мне, конечно, могут возразить, что новая книжная вера принесла с собой лавину новой греческой церковной терминологии, и все же это не самые частотные слова. Составители древнерусского словаря XI – XIV вв. подсчитали, что в древнейших русских более или менее светских (не богослужебных!) текстах не менее 10 000 раз употребляется слово бог (по данным Картотеки «Словаря древнерусского языка XI – XIV вв.»), а слово бог было дохристианского, глубоко языческого происхождения.

Даже без специальных подсчетов, думаю, позволителен вывод о ядерном, базовом и наиболее частотном употреблении терминов, взятых христианством у старого, дохристианского культа: святой, вера, бог, рай, дух, душа, грех, закон и некоторых других. Отныне то, что веками и даже тысячелетиями служило старой вере (а например, слово бог оформилось как религиозное, вероятно, под иранским влиянием еще в скифскую эпоху, то есть по меньшей мере за тысячу с лишним лет до крещения Руси), стало служить новой вере во Христа, в искупление и загробное блаженство.

Некоторые старые и тоже дохристианские термины, правда, при этом наполнялись – и даже «переполнялись» – новыми смыслами, причем по-разному в разных областях христианизированного славянства. Таково слово закон с его, видимо, первоначальной семантикой установления, регламентации поведения, обязательств, главным образом между людьми. Неудивительно, что старый смысл его был дополнен новым: «установление от бога», особенно – в ветхозаветном употреблении, сравните у много поминаемого ныне митрополита киевского Илариона, который противопоставлял ветхий закон и евангельскую благодать. У поляков слово подвергнуто дальнейшему приспособлению: Stary Zakon – Ветхий Завет, Nowy Zakon – Новый Завет. Западное христианство посылало все новые импульсы, которые частью так и остались у западных славян, а к нам почти не дошли: например, польское zakon в значении «орден (монашеский)», Zakon Krzyzacki «орден крестоносцев» (на Руси и вообще в православии таких орденов, как мы знаем, и в помине не было!). На западных рубежах Украины еще можно встретить диалектное, гуцульское слово закш, обозначающее причастие. Но все это – новшества, а наше слово закон и сейчас еще хранит свое более древнее значение.

Изображать, что смена религий прошла мягко и безболезненно, нет причин. Старые боги сами не уходили, их свергали, били, топили, о чем имеются исторические свидетельства. Трогательно, однако, что при всей резкости, революционности смены язычества христианством на Руси, как и во всем славянском мире, сопровождавшейся разорением прежних святынь, идею святости и само слово святой уходящее язычество передало христианству. Прежняя вера только потом была изобличена как суеверие, то есть «напрасноверие», «тщетная вера», и древние наши предки-язычники сами себя и свою веру, разумеется, не называли язычниками, язычеством, суеверием, поганством. Все обличительное именословие родилось в борьбе, а раньше это, видимо, никак не называлось, но было сродни мудрости, вещему духу, доброму смыслу.

Выходит, единство было и ушло вместе с единоверием, древней верой – обожествлением всех сил природы, а победившее христианство оказалось ввергнуто в изнурительную и бесконечную борьбу с двоеверием, так никогда и не закончившуюся, поскольку никому не дано до конца изжить языческих леших из наших лесов, а домовых – из наших домов. Но раскол прежнего единства высвечивает тонкие и вместе с тем прочные нити, которые продолжают связывать воедино всю русскую культуру.

Так, нельзя пройти мимо того курьезного факта, что новая христианская вера, уготовившая рай только для собственных праведников-христиан (и, наоборот, ад – для упорствующих язычников), сама переняла слово рай у язычников-нехристиан. Дело в том, что в отличие от европейских народов германского и латинского корня славяне не заимствовали греческое название рая – pio! Зато – как бы для компенсации – слово и понятие «ад» пришло к нам вместе с христианством из Греции (пекло – тоже пришлое, не народное у нас название ада с его кипящей смолой). Нельзя отрицать наличие мрачных сторон в мировоззрении и практике язычества, особенно если взять жертвоприношения, в древности – даже человеческие. Но идея ада как искупления отсутствовала, ее принесло христианство. В другом месте я более подробно пишу о том, что рай у наших древних предков-славян знаменовал расплывчатое широкое понятие загробного мира вообще, отделенного от мира живых водной преградой. Христианство, конечно, провело здесь строгую концептуализацию рая-вознаграждения и ада – воздаяния за грехи.

Неописуемо интересен культурно-типологически тот факт, что у большинства неславянских народов Европы все было в принципе наоборот. То ли по причине большей мрачности местных языческих культов (а о древних германцах это можно утверждать положительно), то ли в силу других специфических обстоятельств народным, дохристианским оказалось там как раз название ада – как первоначального обозначения нижнего, подземного, потаенного мира (лат. infernum и его продолжения во всех романских, немецкое Holle, английское hell), а понятие и название рая в Западной Европе было заимствовано с приходом христианства из греческого. Во многом родственная славянам Литва тоже пошла, скорее, по «западноевропейской» модели христианства: своим, исконным там тоже оказалось понятие и название ада – литовское prdgaras, собственно – «жерло», «пасть», а чужим – название рая (литовское rojus «рай» – из славянского).

После сказанного, может быть, станет яснее тот многим известный и сердцем понятный феномен большей светлости и даже веселости нашего православного христианства и русской православной христианской архитектуры в сравнении, скажем, с католичеством Западной Европы и его храмами. Причина может корениться в том (как нам это теперь подсказывает язык), что духовной культуре древних славян была чужда мрачная идея посмертного возмездия.

Нередко даже в тех случаях, когда христианство привносило совершенно новое религиозное понятие, оно обращалось к существующему древнему лексическому и идейному фонду славян. Так, идея и образ душевного спасения и бога как душевного спасителя, очевидно, неизвестные дохристианскому, языческому мировоззрению, получили выражение в первоначально пастушеской, скотоводческой лексике древних славян: спасти (съпа-сти) – это ведь, в сущности, «пасти (домашний скот)», то есть первоначально «охранять и кормить», сюда же спаситель (съпасителъ), в христианской письменности – об Иисусе Христе, также спас (съпасъ). Так передавалось при переводах гнездо греческого «спасать», «спаситель», древнее исходное значение которых – «крепкий, здоровый телом», как и у латинского salvator «спаситель» (откуда названия Христа-спасителя в романских языках). Но уже в близких западнославянских языках Христос-спаситель носит название совсем иной природы – не из пастушеской терминологии, а из абстрактной лексики: польское Zbawiciel собственно, «избавитель», напоминает уже немецкое название спасителя – Erloser, тоже буквально «избавитель», «освободитель».

Давно было замечено, что, хотя «официальное» крещение Русь получила из Греции, Византии, ряд важных христианских слов и понятий пришел на Русь, вероятно, значительно раньше и притом – не непосредственно из Византии, а совершенно иными путями, с Запада. Именно оттуда через германское посредство получили мы слово церковь, распространившееся и в других славянских языках. Этимологически близкое название церкви живет во всех германских языках, в то время как латынь и большая часть романских предпочли другое греческое название для церкви: ecclesia, собственно «созванное собрание (христиан)». И, как это ни странно на первый взгляд, крещенная Византией Русь употребляла для понятий «крестить», «крещение» совсем не греческие слова, но вместе со всеми остальными славянами наши предки называли этот обряд словом, очень давно пришедшим с Запада, из области немецкого языка. Заимствованное оттуда, наше крестить, как и крест, восходит к германской, немецкой форме имени Христа. В греческом имеется совершенно другое слово со значением «крестить» – – собственно, «погружать», «омачивать», «окрашивать»; из него произошло и латинское baptizare «крестить», распространившееся в романском мире, но странным образом совершенно неизвестное славянам. Эти немногие, но важные примеры показывают значительность и древность западных культурных импульсов, формировавших самое знакомство всех славян с христианством и навсегда положивших свою печать на славянское христианство. И все же ни их, ни им подобных влияний на Древнюю Русь со стороны западных славян (см. о них: Никольский Н.К. «Повесть временных лет» как источник для истории начального периода русской письменности и культуры… Л., 1930) не стоит преувеличивать. Знакомство с христианством дошло до Руси с Запада, но крещение пришло на Русь с Юга.