Кадиш по Розочке

В самом деле, вечером удалось передать записку домой. Хотя особой радости это не доставило. Ночью их погрузили в машины. С ними сели несколько солдат с винтовками и комиссар с пистолетом. После долгого виляния по улицам Москвы, которую Давид знал не особенно хорошо, их привезли на огромный двор на окраине города, возле товарной станции, где толпилось уже несколько сотен таких же, как они, мобилизованных людей. Двор, где разместили будущих защитников революции, был обнесен высоким деревянным забором, вдоль которого стояли вышки, с пулеметчиками.

Машины все прибывали. Во дворе уже яблоку негде упасть. Временами во дворе появлялся какой-то комиссар и начинал выкрикивать фамилии людей. Названые люди уходили за ворота или внутрь здания, находящегося во дворе. В один из таких визитов комиссар выкрикнул и его фамилию. Давид подошел вместе с другими названными призывниками. Их как-то построили и под конвоем повели к железнодорожной станции. Быстро загнали в теплушки, у каждой из которых стоял часовой.

– Вот так приключение - невесело подумал Додик - Я и солдат Красной Армии. В страшном сне такого не присниться. Хорошо бы, чтоб записка хоть дошла до наших. Они же с ума сойдут.

Додик вскочил. На месте не сиделось. Начал выхаживать по вагону, стараясь не наступать на расположившихся там собратьев по несчастью. Он представил себе Розочку, только недавно отошедшую от горя. Какой я невезучий, - подумалось ему. Погрузка очередной порции солдат-призывников на время отвлекла его. Потом двери в теплушку задвинули и поезд начал отходить от станции. Давидом овладело безразличие.

Глава 10. Опять долгая дорога домой

Поезд медленно двигался через огромный лес, простирающийся до самого горизонта. В теплушках, уже давно сменивших старые вагоны, ехали самые разные люди: крестьяне с мешками, тетки в платках, с неподъемными баулами, солдаты, демобилизованные с фронтов, матросы, рабочие. В застиранной гимнастерке с выцветшим треугольником на рукаве у открытой двери (по летнему времени было душно) стоял невысокий, широкоплечий солдатик и неотрывно вглядывался куда-то за необхватные деревья и густой подлесок у дороги. Из глубины вагона к двери подошел еще один обладатель такой же гимнастерки:

– Ну, Додик, скоро и Гомель. Тебе выходить, а мне дальше ехать. Эх-ма! Домой...

– Да, - коротко ответил Додик. Говорить не хотелось. Он достал кисет с махоркой, свернул козью ногу, закурил.

– Поделись куревом, - окликнул его приятель.

– Всегда, пожалуйста, - протянул он кисет.

...Прошло уже больше двух лет, как по нелепой случайности он оказался бойцом Красной армии и 'защитником завоеваний революции'. До самого фронта он надеялся как-то сбежать, но... Комиссары понимали, что такое настроение едва ли не у каждого солдата. Вместе с ними ехали 'партийцы' - члены партии большевиков, призванные по большевистскому 'партийному призыву'. Они редко садились к общему костерку, больше жили своим кругом. Но за всем бдели. Причем, как позже понял Додик, не только за солдатами, но и за командирами из бывших офицеров, которых, к его удивлению, было не мало. Те тоже держались обособленно, что было понятно. Не правильные слова, сказанные сгоряча, могли кончиться смертью. Мужика в потертом полушубке лет тридцати, громко кричавшего, что коммунистов он защищать не собирается, на одной из остановок вывели и расстреляли сразу за станцией.

– 'Товарищи' заложили, - мрачно проговорил рабочий, ехавший в одной теплушке с Давидом.

Чуть ли не на каждой станции очередной комиссар говорил им почти одни и те же слова про революцию, про сказочную жизнь, которая наступит сразу, как только будет 'вырвана контрреволюционная зараза'. Солдаты угрюмо слушали, смоля самокрутки. Самые проворные умудрялись бежать. Но было таких немного, и Давид к ним не относился. Первые дни он просто не мог оправиться от нелепости всего происходящего, почти не ел; сидел в углу вагона и мрачно смотрел перед собой. Он не задавался вопросом, куда его везут - ему было все равно.

Даже жизнь перестала казаться чем-то уж очень ценным. Все прошлое - дом в Бобруйске, учеба в Питере, Розочка - все это казалось прекрасным сном. Оно ушло. А реальностью была теплушка, где полуголодных людей везут на смерть другие люди. Додик задумался о войне. Драться и даже убивать ему уже приходилось, а вот участвовать в войне, как-то нет. Он попробовал представить себе солдат, бегущих в атаку, и себя среди них. В голове крутились кадры из фильмы, виденной им некогда в Петрограде. Интересно, хватит ли у него духа выстрелить в человека, который ему ничего плохого не сделал, а виноват лишь в том, что его пригнали на фронт с другой стороны? Ответа Додик не знал. Удивляло лишь то, что ни формы, ни оружия, которые, как ему казалось, в армии обязательны, им не дали. Наверное, дадут позже. Впрочем, какая разница. Жизнь сломана... Удивляло его и очень малое число людей, которых можно было отнести к категории 'сознательные защитники революции'. Его окружали такие же, как он, растерянные одиночки, вырванные из привычного хода жизни.

Страшная выходила картинка. Какие-то не очень понятные существа, одержимые какими-то столь же непонятными идеями, гнали толпы других людей на смерть. Додику припомнился роман какого-то англичанина, который он читал в ранней юности. Там злобные пришельцы с Марса толпами убивали людей, заставляли их убивать друг друга. Возникало чувство, что эти тоже были с другой планеты.

В детстве ему нравилось смотреть парады. Ровные ряды одетых в военную форму мужчин, которые шли под музыку мимо толпы таких же, как он мальчишек и городских дамочек, с замиранием сердца следивших за ними. Додик попытался представить, как он вернется домой, в форме. Как обнимет Розочку... У него не вышло. Тяжелый дух, стоявший в теплушке от десятков немытых тел, от табачного дыма, от гари печки-буржуйки мешал думать. Он откинулся и закрыл глаза.

Однако вскоре события стали развиваться более чем странно. Их эшелон, первоначально следовавший на юг, остановили в Белгороде. Там почти сутки их поезд простоял в тупике, оцепленный со всех сторон войсками. После этого он поменял направление. Теперь их везли на восток. Очередной комиссар на станции объяснил, что главным врагом революции теперь является адмирал Колчак, свергнувший какую-то неправильную власть и ведущий армии на удушение революции. На борьбу с ним теперь и едет эшелон. Через Москву проезжали ночью, не останавливаясь. Потом поезд повернул на северо-восток. Проехали Владимир, Нижний Новгород. Поезд медленно тянулся через унылые, уже присыпанным снегом леса все дальше и дальше.

Ранним утром, в Вятке, мобилизованных солдат выгнали из вагонов, кое-как выстроили на перроне вокзала. Сам перрон, как и вокзал, был пуст. На путях стояли поезда с новой партией 'защитников революции'. Дул ледяной ветер, пробирающий насквозь легкое пальто, в котором Додик был в момент 'мобилизации'. Шарф, которым он обмотал шею, немного облегчал жизнь. Но не особо. Мелкий колючий снег хлестал по лицу; несколько фонарей, шатаясь на ветру, едва рассеивали утреннюю мглу на перроне.

Какие-то люди в теплых офицерских шинелях, но без погон, вышли перед строем. Один из них, больше похожий не на офицера, а на балтийского матросика, каким их запомнил Додик по Питеру, объявил, что они вливаются в состав доблестной 30-й стрелковой дивизии в качестве полка. Положение на фронте сложное. Враг взял Кунгур и осаждает Пермь. Потому революция ждет от них подвига. Он что-то еще говорил о революции и нетерпимости к врагам. Но порывы ветра заглушали его слова. Впрочем, Додик особенно и не вслушивался, пытаясь сохранить в теле хоть немного тепла.

Выступавший комиссар, видимо, ждал какого-то отклика от солдат, съежившихся под ледяным ветром. Но особой реакции у еще не проснувшихся, но уже озябших людей речь не вызвала. Редкие крики 'ура' раздавались только среди партийных добровольцев.

Не дождавшись громогласного одобрения, большевистский командир уже более деловым тоном добавил, что дезертиры и паникеры будут расстреливаться на месте. После речи солдатам выдали винтовки и по шесть патронов на бойца. Покормили. Впрочем, немного и невкусно, но и то благо. Когда их прогоняли по городу, Додик видел людей, копающихся в мусорных кучах в надежде найти хоть что-то съестное. Даже на Соборной площади - центральной в городе - было пусто. Только нескончаемый ветер гнал по брусчатке ворох каких-то бумаг. Город тихо вымирал под жестокими порывами ветра.