Каирская трилогия
Шрифт:
«Твоё сердце питает отвращение к подобной мудрости. Невзгоды, что совсем недавно преследовали Саада, доказали, что родина кишит такими вот „мудрецами“. Интересно, Шаддад-бек один из них или нет?.. Отец возлюбленной?!.. Но подожди, не так быстро. Ведь возлюбленная сама спустилась с небес, чтобы соединиться со смертным. Да рассыплется твоё сердце на множество рассеянных осколков, так чтобы их невозможно было собрать».
— Как ты считаешь, такой праздник пройдёт без певца и без певицы?
Исмаил Латиф саркастически заметил:
— Семейство Шаддад наполовину парижане. Они смотрят на наши свадебные традиции с немалым презрением, так что ни одной певице не позволено выступать в их доме, и наших певцов они не признают. Разве ты не помнишь,
«Джалила и Сабер, свадьбы Аиши и Хадиджи… Какой контраст между той и этой атмосферой! Сегодня ночью оркестр сведёт в могилу твою мечту. Ты помнишь, что видел через щёлку между дверей в брачную ночь Аиши?… Мне было так жаль: богиня валяется в пыли!..»
— Это не имеет значения. То, о чём я и правда буду долго сожалеть, это то, что я так и не смог увидеть высоких гостей вблизи. Я бы послушал их разговоры, чтобы понять две важные вещи: первая — политическую ситуацию, и есть ли после создания коалиции на самом деле вероятность, что вернётся конституция и парламентское правление. А вторая вещь — это услышать их обычный разговор, который они ведут в честь такого радостного события. Разве не превосходно было бы услышать Саравата-пашу, к примеру, когда он просто болтает или шутит?!
Исмаил Латиф принял презрительный вид, хотя его жесты выдавали хвастовство, и сказал:
— У меня было много шансов сидеть рядом с друзьями моего отца, вроде Салима-бека, отца Хасана, и Шаддада-бека, и уверяю тебя, что в их разговорах ты не найдёшь ничего, что бы заслуживало такого внимания…
«И где же разница между сыном судьи верховного суда и сыном торговца?! Как одному судьба предписала поклоняться своей возлюбленной, в то время как другому выпало на ней жениться?! Не служит ли этот брак признаком того, что те люди созданы из иной глины, нежели все остальные?.. Однако ты ведь не знаешь, как говорит твой отец со своими друзьями и знакомыми!..»
— В любом случае, Салим-бек не из числа тех высоких сановников, которых я имею в виду..!
Исмаил улыбнулся этому последнему ему замечанию, не комментируя его. Из мужской гостиной доносился смех, полный веселья, а из другой — той, что была расположена вверху на балконе, — ещё один, пропитанный волшебным ароматом женственности. И тот, и другой смех гармонично вторили друг другу, словно мелодии отдалённых инструментов, слышимые то по-отдельности в аккордах, то все воедино. Весь этот смех и мелодии были радужной открыткой, в которой грустное сердце Камаля, до краёв переполненное одиночеством, было чёрным траурным объявлением в цветочном обрамлении…
Вскоре явился и ликующий Хусейн Шаддад, стройный и высокий в своём нарядном сюртуке. Его лицо прямо-таки светилось; приближаясь к ним, он развёл руки. Камаль поступил так же, и они тепло обнялись. Затем к ним присоединился Хасан Салим в официальном одеянии, красивый в своём естественном высокомерии, обёрнутом вежливым утончённым обликом, хотя рядом с Хусейном он выглядел маленьким и приземистым. Он и Камаль также тепло пожали друг другу руки, и Камаль поздравил его, правда не от чистого сердца, а всего лишь на словах. Исмаил Латиф со своей привычной прямотой, которую в большинстве случаев нельзя было отличить от злого остроумия, произнёс:
— Камаль так сожалеет, что ему не представилась возможность сидеть рядом с Сараватом-пашой и его товарищами!
С необычной радостью, отвергавшей его всегдашнюю сдержанность, Хасан Салим сказал:
— Пусть подождёт, пока не будут опубликованы его предстоящие сочинения, и тогда он найдёт, что он один из них..!
Хусейн Шаддад запротестовал:
— Ну не будь таким скучным занудой. Я хочу, чтобы этот вечер прошёл так, чтобы все мы насладились полной свободой…
Прежде
чем Хусейн уселся, Хасан Салим попросил разрешения удалиться. Он был словно бабочка, что порхает с места на место, не останавливаясь нигде. Хусейн вытянул перед собой ноги и сказал:— Завтра они отправляются в Брюссель. Они уедут в Европу раньше меня, но и моё пребывание здесь не будет долгим. Я тоже вскоре буду развлекаться, путешествуя между Брюсселем и Парижем…
«А ты будешь путешествовать между Ан-Нахасин и Аль-Гурийей, без возлюбленной и без друга. Эту награду получает тот, кто глядит на небеса. Твой взгляд в смятении будет бродить по всем закоулкам города, но глазам твоим никогда не оправиться от мук страсти. Наполни сейчас свои лёгкие этим воздухом, насыщенным её дыханием. Завтра ты будешь оплакивать себя самого».
— Мне кажется, что я как-нибудь тоже присоединюсь к вам…
Хусейн и Исмаил спросили одновременно:
— Как это?
«Пусть твоя ложь будет такой же огромной, как и твоя боль…»
— Отец согласился, что после завершения учёбы я отправлюсь в путешествие за свой собственный счёт со студенческой группой…
Хусейн радостно воскликнул:
— Хоть бы эта мечта сбылась!
Исмаил засмеялся:
— Боюсь оказаться совсем один через несколько лет!
Инструменты оркестра зазвучали воедино в одном стремительном потоке, что демонстрировало силу и манёвренность каждого из них, словно все вместе участвовали в жестокой гонке, цель которой находилась в поле зрения и пределах досягаемости. Музыка достигла своего апогея, той точки, которая объявляет о приближении конца. Разум Камаля был увлечён пламенной мелодией, несмотря на поглощённость горем, и он погнался за ней, пока у него не спёрло дыхание и не затрепетало сердце. Вскоре он почувствовал, как волна нежности захлестнула его вместе с пьянящим великодушием, превратив грусть в слёзный экстаз. По окончании концерта он глубоко вздохнул, ибо отголоски мелодии мощно отдавались в его душе. Ему казалось, что он спрашивает сам себя: разве не могут его разгорячённые чувства достичь своего апогея и погаснуть навсегда, так же, как и музыка? Разве нельзя, чтобы у любви был — как и у этой мелодии, и у всего на свете — свой конец?! Он вспомнил своё вялое состояние, которое изредка бывало у него, когда в памяти не оставалось ничего от Аиды, кроме её имени. Помнит ли он эти моменты? В такие минуты он в недоумении качал головой и задавался вопросом: правда ли, что всё закончилось? Но либо его воображение по-прежнему не утихало, либо закрадывалась какая-нибудь мысль или приходил на ум образ, и он пробуждался от своей дрёмы и бросался в море страсти, где утопал, закованный в кандалы. «Если ты испытаешь один из таких моментов, попытайся уцепиться за него изо всех сил, и не дай ему ускользнуть, пока не излечишься. Да, попытайся уничтожить бессмертие любви».
Тут Хусейн Шаддад улыбнулся и сказал:
— Торжество началось с чтения суры из Корана на счастье!
«Коран?! До чего мило! Даже хорошенькая парижанка не может вступить в брак без муллы и Корана! Так её замужество будет ассоциироваться в твоей памяти с Кораном и шампанским!»
— Расскажи нам о порядке проведения торжества.
Указав рукой в сторону дома, Хусейн сказал:
— В ближайшее время заключат брачный договор, а через час всех позовут к праздничному столу, затем всё закончится. Этой ночью Аида будет спать в нашем доме в последний раз, а утром отправится в Александрию, где послезавтра сядет на пароход в Европу…
«Ты будешь лишён многих образов, которые и правда достойны быть запечатлёнными в твоей памяти, чтобы прибавить тебе боли, вроде возможности увидеть её прекрасное имя в шариатском свидетельстве о браке, её лицо, с нетерпением ожидающее объявления сей счастливой новости, улыбку на губах, с которой она воспримет это радостное известие, а затем образ новобрачных, которые встретятся друг с другом. Но даже твоя боль нуждается в подпитке…»
— А брачный контракт будет читать мулла?!
— Естественно!..