Каирская трилогия

Я свидетельствую этой ужасной дорогой, этой густой темнотой и этими дряхлыми деревьями, что мчусь во мраке с плачем, словно маленький ребёнок. Я не буду спать этой ночью, пока не отвечу на унижение моему тирану! Она ещё и сопротивлялась тебе! Почему? Потому что ей надоело жить в грехе! В грехе, от которого она даже не отмыла своё тело. Скажи лучше, что она больше не выносит тебя, и баста. До чего ужасная боль. Но это поделом мне за то, что я преклонялся перед ней. Словно человек, что бодается со стеной, пока не сломит себе голову, каясь в грехах. Шейх Мутавалли Абдуссамад считает, что много чего знает, но как же он невежественен!»

Он прошёл снова мимо моста на Замалек по дороге в Имбабу, сознательно и упорно ускоряя свои шаги, ибо решил очиститься от запятнавшего его позора. Всякий раз, как боль наваливалась на него, он вновь и вновь стучал палкой по земле, словно шёл на трёх ногах.

Вот показался плавучий дом; в окнах мелькал свет.

Возбуждение Ахмада усилилось, хотя уверенность вновь вернулась к нему вместе с мужественностью и собственным достоинством. Укрепившись в своём мнении, он привёл в порядок и мысли. Он поднялся по ступеням и прошёл по деревянному трапу, затем постучал в дверь концом трости, повторив ещё раз, более яростно, пока не услышал взволнованный голос:

— Кто там стучит?!

Он решительно ответил:

— Я…

Открылась дверь и он увидел её удивлённое лицо. Она уступила ему дорогу и пробормотала: «Всё хорошо?» Он же прямиком направился в гостиную, пока не дошёл до середины комнаты, где повернулся и остановился, глядя на неё. Она в удивлении подошла к нему и замерла перед ним, принявшись в волнении рассматривать его мрачное лицо. Наконец сказала:

— Добрые новости, Иншалла?! Что тебя заставило вернуться?!

Он с подозрительным спокойствием произнёс:

— Хорошо, слава Богу, как ты сейчас узнаешь…

Её глаза установились на него с немым вопросом, хотя она и хранила молчание. Он же продолжал:

— Я пришёл сюда, чтобы сообщить тебе, чтобы ты не цеплялась за мои слова. Всё это было просто глупой шуткой.

Тело её в разочаровании поникло, а выражение лица говорило о недоверии и гневе. Тут она закричала:

— Глупая шутка?! Как это ты не отличаешь глупую шутку от обязывающего честного слова?

Лицо его приобрело ещё большую угрюмость:

— Когда ты говоришь со мной, то лучше соблюдать правила вежливости. Женщины твоего класса зарабатывают в моём доме себе на жизнь в качестве служанок…

Пристально глядя ему в лицо, она заорала:

— И ты вернулся, чтобы сказать мне такое?… Почему ты не сказал этого раньше? Зачем ты дал мне обещание, заискивал передо мной и искал моего расположения? Ты считаешь, что такие слова запугают меня? У меня нет времени выслушивать подобные глупые шутки.

Он гневно махнул ей рукой, чтобы заставить её замолчать, и сам закричал:

— Я пришёл, чтобы сказать тебе, что брак с такой, как ты — это позор, не сочетающийся с моим достоинством, и годится только для того, чтобы служить посмешищем для любителей непристойных анекдотов. Пока подобные мысли будут вертеться у тебя в голове, ты не будешь считаться подходящей партнёршей для меня. Мне не гоже общаться с сумасшедшими…

Пока она слушала его, искры ярости летели из её зрачков, однако она не поддалась потоку гнева, как он надеялся. Возможно, вид его ярости породил у неё страх и заставил оценить последствия. Потому более мягким тоном, чем раньше, она сказала:

— Я никогда не стану заставлять тебя жениться на мне силой. Я просто выразила тебе то, что сидит у меня в голову, оставив тебе право выбора. Теперь ты хочешь освободиться от своего обещания. Ты волен делать что хочешь, но не надо поносить меня и унижать. Пусть каждый из нас идёт своим путём с миром…

«Неужели это самое большое усилие, на которое она способна, чтобы удержать тебя?! Разве не лучше было бы, если бы она, чтобы завладеть тобой, вонзилась в тебя ногтями? Черпай гнев из собственной боли».

— Каждый из нас пойдёт свои путём, но я хотел сказать тебе своё мнение, прежде чем уйду. Не отрицаю, что я сам преследовал тебя, возможно, потому что иногда душа моя страстно желает грязи. Ты оставила людей, которым была счастлива прислуживать, чтобы я поднял тебя до такого стиля жизни, и потому я не удивляюсь, что не получил от тебя такой же любви и высокой оценки своих заслуг, что получал у них, так как грязь ценит лишь тех, кто подобен ей самой. Пришло время мне вновь начать уважать себя и вернуться к моему изначальному кругу общения…

На её лице отразилась обида. Обида того, кто сдерживает свой страх в пылающей груди, не выпуская его наружу. Дрожащим голосом она пробормотала:

— До свидания. Уходи и оставь меня в покое…

Он раздражённо ответил, борясь со своей болью:

— Я низко опустился и унизился…

Тут она потеряла контроль над собой и закричала на него:

— Хватит! Довольно! Помилуй эту мерзостную тварь, но остерегайся её! Вспомни, как ты сам целовал её руку со смирением в глазах. Низко опустился и унизился, да?… Ха… Правда в том, что ты постарел. А я приняла тебя, несмотря на твой возраст, и вот какое вознаграждение получаю…

Он взмахнул своей тростью и гневно заорал:

— Заткнись, сукина дочь. Заткнись, низкая тварь! Сворачивай свои пожитки и покинь этот дом!..

Она тоже закричала на него в свою очередь, судорожно подняв голову:

— Слушай, что я тебе скажу. Ещё одно твоё слово, и весь этот дом, весь Нил и всю улицу заполнят такие крики, что сюда придёт всё полицейское управление, ты слышал?… Я не какой-то лакомый кусочек, я Зануба. И пусть Господь вознаградит меня за все страдания. Убирайся-ка ты сам отсюда. Этот плавучий дом — мой, и снят он на моё имя. Уходи подобру-поздорову, пока тебя отсюда не выставили…

Он оставался в нерешительности, глядя на неё с презрением и насмешкой, однако решил избежать скандала, затем сплюнул на пол и вышел из дома длинными тяжёлыми шагами…

30

Оттуда он сразу же пошёл к друзьям, и застал Мухаммада Иффата, Али Абдуррахима, Ибрахима Аль-Фара и остальных. По привычке он пил до тех пор, пока не опьянел, нарушив тем самым обычай. Он много смеялся и смешил других, затем вернулся домой под самое утром, и крепко заснул. Вместе с утром он встретил новый спокойный день, в начале которого ни одна мысль не занимала его. Всякий раз, как его воображение возвращало его в один из образов его недавнего или далёкого прошлого, он решительно отгонял его, за исключением одной сцены, которую он с удовольствием вспоминал: последней сцены, отложившейся в памяти — победы над женщиной и над самим собой. Он принялся убеждать себя, говоря: «Всё кончено, и слава Богу. Теперь я буду предельно осторожен на всю оставшуюся жизнь».