Каирская трилогия

Он думал о тяготах родов и возможном повреждении мозга или нервной системы в результате этого, что могло сыграть серьёзную роль на жизнь новорождённого, его судьбу, и доставить ему счастье или наоборот, несчастье. Могла ли быть его страстная погоня за любовью результатом повреждений темени или черепной коробки его большой головы в утробе матери девятнадцать лет тому назад? Или идеализм, который так долго вводил его в заблуждение среди дебрей фантазий и заставил вёдрами лить слёзы над алтарём страданий, есть лишь грустное последствие ошибки невежественной повитухи?! Он думал также и о том периоде, что предшествовал его рождению и даже беременности его матери, о том неизведанном, откуда выходит жизнь, о том химическом и механическом уравнении, дающем живое существо, которое первым делом восстаёт против своего происхождения, пренебрежительно отказываясь от него, и вглядывается в звёзды, утверждая, что он произошёл от них. Он знал, что его появление не было столь уж далёким. Это называлось спермой. А значит, что девятнадцать лет и девять месяцев назад он был всего-навсего спермой, выброшенной наружу под действием невинного желания получить удовольствие или настойчивой потребности в утешении, или приступом возбуждения, порождённого опьянением без всякого здравого смысла, а может и вообще чувства долга перед женой, сидящей дома. Так какому же из этих состояний он обязан своим появлением на свет?!.. А может быть, он пришёл в этот мир в результате исполнения супружеского долга его родителями? И чувство долга не покидает его, и даже удовольствиями он позволял себе заниматься только после того, как стал представлять себе, какой философии ему следовать, и какие убеждения принять. Но даже тогда его путь не лишён был мучений и борьбы с самим собой. Он не воспринимал жизнь как нечто лёгкое. Сперматозоид пронзил живое существо и встретился с яйцеклеткой в маточной трубе, а затем оплодотворил её. Затем они оба проскользнули вместе в матку, где превратились в сгусток, а тот уже покрылся плотью и костями. Затем он вышел на свет божий, вызывая боль. Он заплакал ещё до того, как ясно стали видны его черты. Вручённые ему инстинкты стали развиваться с течением времени, порождая всё новые убеждения, верования и идеи, пока они не переполнили его. Он влюбился и стал утверждать, что любовь его сродни божественной. Затем он испытал потрясение, и то, во что он верил, рухнуло, а мысли разом перевернулись. Сердце его было разбито, и он вернулся к более униженному положению, чем то, что было вначале!

Так прошли все девятнадцать лет его жизни. Какой же долгий срок! О молодость, что бежит с молниеносной скоростью! Есть ли ещё какое-то утешение, кроме как наслаждаться жизнью час за часом, нет, даже минута за минутой, прежде чем ворон своим карканьем возвестит о закате жизни? Время невинности улетело, и теперь он достиг той стадии в своей жизни, которую он делил по датам: К. Х. Б. Х. Сегодня у него было множество страстей, но личность любимой неизвестна. Своей любви он находил божественные имена: это и истина, и радость жизни, и светоч знаний. Казалось, путешествие его будет долгим, словно этот влюблённый сел в поезд «Граф Август» и проехал через станцию теологии, девизом которой была фраза «Да, мама», и вот сейчас он уже пересекает земной шар в районе метафизики, чьим девизом было «Нет, мама», и в отдалении через телескоп покажется «реальность», на вершине которой был высечен следующий девиз: «Открой глаза и будь смелым».

Он остановился перед письменным столом и устремил взгляд в свой дневник. Спросил себя: «Сесть ли мне и отдать власть над заполнением страницы о моём рождении перу, чтобы оно писало всё, что ему захочется, или отложить это до тех пор, пока мысли не выкристаллизуются у меня в голове?»

В этот момент в ушах его послышался стук дождя о стены дома, похожий на мурлыканье, и он поглядел в оконное стекло, что выходило на улицу Байн аль-Касрайн, и увидел жемчужную капельку, что приклеилась к поверхности стекла, покрытого дымкой дождя. Жемчужина тут же потекла на дно рамы, вырисовывая на затуманенном стекле белоснежную извилистую линию, похожую на метеор. Камаль подошёл к окну и поднял глаза вверх, на капли дождя, что лился из наполненных до краёв туч. Небеса были связаны с землёй этими жемчужными нитями. Купола и минареты, казалось, не обращали внимания на дождь, а горизонт позади выглядел серебряной рамкой. Всё это зрелище было окружено белым цветом, смешанным с тёмным сумраком, источавшим величавость и мечтательность… С дороги доносились голоса детей, и он бросил взгляд вниз, на землю, по которой текла вода, а по углам кишела грязь. Повозки наталкивались друг на друга, и из-под их колёс вылетали брызги. На витринах лавок отсутствовали товары, а пешеходы укрывались в магазинах, кофейнях и под балконами.

Вид неба находил отклик в сознании Камаля, обращаясь к нему на языке страсти. Разве было что-то более подходящее для него, откуда он мог черпать вдохновение и раздумывать над своим положением, чем начало нового года? У него больше не было товарища, с которым он мог бы обсудить свои духовные тайны с тех пор, как Хусейн Шаддад покинул родину. У него оставалась лишь собственная душа, что была его собеседником, когда он чувствовал потребность поговорить. Он сделал свой дух другом, после того как духовный друг покинул его, и задавал ему такой вопрос: «Веришь ли ты в существование Аллаха?» И душа также спрашивала его в свою очередь: «Почему ты пытаешься прыгать со звезды на звезду, и с планеты на планету, словно со ступеньки на ступеньку?»

«Лучшие из сыновей неба возвысили эту землю и сделали её центром вселенной, заставив даже ангелов поклоняться тому, кто был создан из глины, пока не пришёл их брат Коперник и не вернул Землю на прежнее место во вселенной: место маленькой служанки Солнца. За ним последовал его брат Дарвин, который изобличил тайну ненастоящего принца — человека, — и публично провозгласил, что его истинный предок — это обезьяна, заключённая в клетку, посмотреть на которую в выходные и праздники его звали друзья. В самом начале была туманность, из которой рассыпались звёзды, словно брызги из-под колёс велосипеда. В своей извечной забаве под действием сил гравитации они породили планеты, и так образовалась Земля, похожая на жидкий мячик, а в тени её — Луна, дразнящая Землю, и хмурившаяся ей с одной стороны, и улыбавшаяся — с другой, пока пламя Земли не остыло, и её черты не приобрели постоянство: горы, плоскогорья, равнины и скалы. Затем зашевелилась жизнь. Прибыл сын Земли, ползя на четвереньках, спрашивая всех, с кем он сталкивался, об идеале».

«Не стану скрывать от тебя, что мне надоели эти мифы, хотя в пучине неистовых волн я случайно наткнулся на трёхсторонний камень, который начиная с сего момента и впредь буду звать камнем знаний, философии и высшего идеала. Не говори, что у философии, как и у религии, мифический характер. Она основана на твёрдых опорах знаний, вместе с которыми движется к цели. Искусство же — это возвышенное удовольствие и продолжение жизни. Однако мои стремления выходят за пределы искусства, ибо свою жажду я могу утолить только истиной. Искусство по сравнению с истиной кажется чем-то вторичным. На пути к этой цели ты увидишь, что я готов пожертвовать всем, кроме самой жизни. Что касается требуемых данных для такой серьёзной роли, то у меня имеются крупная голова, огромный нос, разочарование в любви и предчувствие болезни. Смотри, не дразни юношеские мечты, ведь насмешка над ними это один из симптомов старческого маразма, который сами больные называют мудростью. Нет ничего странного в том, что ты восхищаешься Саадом Заглулом, равно как Коперником, химиком Освальдом или физиком Максом Планком. Усилия, направленные на то, чтобы связать отсталый Египет с прогрессом всего человечества, являются благородными и гуманными. Патриотизм это добродетель, если только она не заражена агрессивной ненавистью к иностранцам. Хотя ненависть к англичанам было своего рода самозащитой, а значит такой патриотизм был не более чем местной формой гуманизма. Ты спрашиваешь меня, верю ли я в любовь? И я отвечу: любовь пока ещё не покинула моего сердца. Я не могу не признать эту истину человеческой природы. И хотя её корни переплелись с другими корнями, религиозными и мифическими, разрушение священных храмов не поколебало её устоев и не уменьшило всей её значимости, как и взятие штурмом её святилищ путём изучения и исследований, а также сортировки её на биологические, психологические, социальные элементы. Ничего из этого не ослабило пульсирования сердца, если вот-вот, да и промелькнёт отдельное воспоминание или в воображении возникнет образ».

«Ты всё ещё веришь в бессмертие любви? Бессмертие — это не более чем миф. Наверное, любовь забывается, как и всё в этом мире. С момента свадьбы прошёл ровно год… со свадьбы Аиды. Почему ты всё ещё колеблешься, прежде чем произнести её имя?

За целый год я сделал успехи на пути забвения: прошёл через стадию безумия, затем замешательства, потом острой боли, затем прерывистой боли, а сейчас может пройти хоть весь день, и она мне ни разу не придёт в голову, разве что в момент пробуждения, отхода ко сну, и одного или пары раз в течение дня. Воспоминания о ней влияют на меня по-разному: в виде возрождающейся нежности, или грусти, что пробегает, словно облачко, или тоски, что жалит, но не сжигает меня, а иногда душа внезапно вспыхивает, как вулкан, и тогда вся земля вращается под ногами. Но в любом случае я поверил, что продолжу жить без Аиды.

На что ты полагаешься, ища забвение?

…На изучение и исследование любви, как уже говорил, и ещё на облегчение индивидуальных страданий путём размышлений о вселенной, по сравнению с которой человеческий мир кажется пылинкой. А ещё я отдыхаю с алкоголем и сексом. Я буду молить об утешении таких философов, которые знают в нём толк, вроде Спинозы, что считал, что время нереально, а значит и переживания о событиях прошлого или будущего противоречат здравому смыслу, и мы способны преодолеть их, если сформулируем ясную и чёткую идею о них.

Тебя обрадовало, когда ты обнаружил, что любовь можно забыть?..

Да, обрадовало, так как это обещает мне спасение из плена, но также и опечалило, так как мой опыт сообщил мне о преждевременной смерти. Но как бы там ни было, я буду ненавидеть рабство, пока жив, и любить абсолютную свободу.

Счастлив тот, кто никогда не думал о самоубийстве и не стремился к смерти. Счастлив тот, в сердце которого горит пламя энтузиазма, и бессмертен тот, кто трудится или готовит себя к труду. Живым является тот, кто поддаётся на призыв Омара Хайяма взять книгу, бокал вина и обнять возлюбленную. Сердце, пылающее надеждой, забывает или пытается забыть о браке, точно так же, как в рюмке, до краёв наполненной виски, уже нет места для содовой. Тебе же достаточно и того, что твои приключения с алкоголем проходят мирно, а во встречах с женщинами тебя не отвергают с презрением или отвращением. Что же касается твоего страстного стремления к чистоте и аскетизму время от времени, то это, видимо, пережиток былой набожности».

Дождь ни на миг не прекращался; гремел гром и сверкала молния. Улица обезлюдела и стихли крики. Камалю пришла в голову идея бросить взгляд на двор, и он направился из комнаты к окну гостиной. Выглянув из створок окна наружу, он увидел, как вода размывает податливую землю, прокладывая в ней борозды, а затем устремляется к старому колодцу. Один поток вытекал из выбоины между пекарней и амбаром. В этой ямке после засухи прорастали случайно обронённые Умм Ханафи семена пшеницы, ячменя или пажитника, которые зеленели, словно покрытые одеянием из тафты, и через несколько дней зацветали, прежде чем их растопчут ногами. В детстве это служило местом для его опытов, радостей и мечтаний. Этот источник воспоминаний сейчас наполнял его сердце любовью и нежностью, а ещё радостью, затенённой грустью, словно прозрачное облачко закрывает лик луны.

Камаль отошёл от окна и вернулся в комнату. Он понял, что в гостиной есть кто-то. Это было последнее, что ещё напоминало о былых кофейных посиделках в их доме: мать сидела на диване, раскинув руки над жаровней. Единственный, кто составлял ей компанию, была Умм Ханафи: та сидела на тулупе перед ней. Камаль вспомнил о былых посиделках в самые прекрасные дни и о прекрасных воспоминаниях, оставленных позади. Жаровня была единственным оставшимся напоминанием о тех днях, которой почти не коснулись перемены, отрицаемые тем, кто их видел.