Как если бы я спятил

— Спустя пять лет ты снова начал рисовать? И как? Каковы ощущения? Поговорим об этом поподробнее в среду, хорошо?

Поскольку мне назначили программу лечения, с доктором-неумейкой я встречаюсь каждую неделю. Во время часовой беседы мы обстоятельно обсуждаем два главных вопроса, связанных с моим исцелением.

Но сначала групповая терапия. Как всегда, группу делят на две части, и наша подгруппа в сопровождении доктора-неумейки отправляется в столовую. Херре уже заранее радуется своему выступлению и следует за доктором, виляя хвостом. Мы с Гровером не спеша замыкаем отряд фанатиков. Мы поднаторели в том, чтобы максимально сократить время, отведенное на сеанс групповой терапии. Сначала мы лениво рассаживаемся по местам. Затем предлагаем заварить кофе. Во всей больнице мы единственная группа, которой через полчаса после начала сеанса разрешается прерваться на перекур. И так далее. Доктор-неумейка, похоже, не слишком волнуется по этому поводу. Он довольствуется малым.

Но сегодня доктор-неумейка берет бразды правления в свои руки. Когда мы входим, на столе уже стоит термос с кофе. Доктор сам наполняет наши чашки. Он сегодня в ударе, и я догадываюсь почему. Он впервые рассчитывает на мое активное участие. Рановато что-то. С другой стороны — быстрота действий свойственна всем докторам.

— Безумно жаль, что сегодня с нами нет Метье. И никогда больше не будет. Мы можем только надеяться, что она обрела покой, который искала. В ближайшее время мы будем часто ее вспоминать. Она навсегда останется в наших сердцах. Как бы то ни было, нам нужно жить дальше.

Блестящая проповедь. Даже Херре и тот впечатлен. Эта речь — домашняя заготовка, потому что она служит мостиком к….

— Беньямин (что, уже?!), утром мы с тобой плодотворно побеседовали. Я хотел бы попросить тебя открыть нашу сессию. Расскажи нам чуть подробнее, почему ты здесь находишься.

Ну вот он, момент истины. Я знал, что он наступит, и подготовился. Сегодня я играю в «дженгу» с минимальным риском повреждений. Но дается мне это непросто. Я стою на мосту, перейдя который, уже не смогу вернуться назад. Мост обвалится. Тогда я навечно останусь виновным. Не только в глазах других, но и в собственных глазах. И еще не знаю, как это на меня повлияет. И это внушает мне страх.

— Летом две тысячи шестого года, почти четыре года назад…

— Можно немножко погромче, Беньямин?

— Почти четыре года назад я был на большой вечеринке в Амстердамском лесу. Я был там с двумя своими друзьями, и мы кутили допоздна. Я много пил и принимал разные наркотики. Я так накачался ими, что долго не мог ничего вспомнить. Во всяком случае, после вечеринки мы продолжили праздновать; я изнасиловал двух девушек, одну из которых избил почти до смерти. Когда я об этом узнал, я не поверил своим ушам, мне и сейчас очень стыдно об этом рассказывать.

Меня действительно накрыло волной стыда, который отзывается физической болью. Я не осмеливаюсь взглянуть ни на Гровера, ни на доктора-неумейку, ни даже на Херре. Это самое болезненное признание в моей жизни. Я чувствую себя опустошенным. Выжатым лимоном. И залпом выпиваю свой холодный кофе.

— Очень хорошо, Беньямин. Я рад, что ты сумел это рассказать. На сегодня достаточно. В следующий раз мы продолжим. Спасибо. Кто еще хочет чем-нибудь поделиться с нами?

Гровер подливает мне кофе. Когда я наконец поднимаю на него глаза, он сжимает лицо руками и кивает. Это его версия фразы «молодец, дружище».

Открытое приглашение доктора-неумейки, безусловно, адресовано Херре, который с воодушевлением берет слово.

— Да, я тоже был на такой гулянке. Сплошь и рядом одна дурь. И спиртное. Я хотел забыться. После того как мои родители погибли в авиакатастрофе на юго-востоке Македонии. Я был не в себе на той вечеринке. Одна девушка что-то спросила про моих родителей. У меня поехала крыша, и я ударил ее ножом. Ужасно. Просто ужасно.

Пока виляющий хвостом Херре выступает с речью, я думаю о Метье. Мы все здесь откровенничаем друг с другом, но что я, собственно, знал о Метье? Мои знания были основаны на чужих интерпретациях. Получается, что я ничегошеньки о ней не знал. У каждого здесь своя история. У Херре их даже несколько, но вместе они складываются в одну. И эти истории делают каждого из нас особенным. Если когда-нибудь я захочу стать частью какого-нибудь общества, я должен буду, для начала по крайней мере, захотеть выслушать истории каждого из его членов. Истории — это люди, а люди — это общество. Отныне моя история — это часть меня. И мне придется с этим смириться. Как бы тяжело это ни было. Другого выбора у меня нет.

VIII

56

На часах ровно 8:45. Если в девять у тебя с кем-то назначена встреча и без пятнадцати девять его еще нет, ты начинаешь лихорадочно отсчитывать минуты. Я нервно нарезаю еще один круг по слишком тесному кабинету, где мы договорились встретиться с доктором-неумейкой.

Мне надо привыкнуть к новому формату моей жизни, и, может быть, я иногда напрасно порю горячку. У меня есть новая и ясная цель: я хочу вылечиться, стать нормальным человеком и выйти на свободу. Поэтому каждый потерянный миг каждого дня вдруг наполняется сомнениями и горькими размышлениями.

Без пяти девять объявляется доктор-неумейка.

— Ну наконец-то! — неожиданно для себя изрекаю я. В последнее время я часто выражаю незнакомые доселе эмоции.

— Молодец, Беньямин, ты пунктуален. Присаживайся, я пока налью кофе.

Мои еженедельные беседы с доктором-неумейкой тянутся медленнее, чем я предполагал. Оказывается, он способен глубоко копать. Мы встречаемся с ним чуть больше месяца и вот уже почти три недели обсуждаем исключительно моих предков. Я в курсе, что психиатров хлебом не корми, дай поразглагольствовать на тему отцов и детей, но у меня не так уж много пищи для глубокомысленных выводов. Я вырос в образцовой семье. Я единственный ребенок преуспевающих богатых родителей, которые только и делали, что баловали меня. Стоило мне о чем-то лишь подумать, как мне это сразу покупали. Более того, в какой-то момент даже необходимость думать отпала. Я был завален игрушками всех цветов и размеров. У меня были компьютерные игры, о существовании которых я даже не подозревал. Всегда новейшие версии, от которых моих друзей было не оттащить за уши. Узнав случайно, что Синтерклаас — выдумка, я попытался убедить в этом своих родителей: пусть это никчемное барахло останется в рекламном проспекте магазина «Интертойс», там оно изумительно смотрится. Но мне продолжали дарить этот хлам и исполнять все мои желания. Установленное время отхода ко сну было фиктивным. Мне разрешалось смотреть любой фильм в любое время суток. Читать книги допоздна. Малейшая отговорка принималась.

Если я совершал какой-то проступок — как-то раз, например, я разбил кирпичом переднее стекло соседского «ягуара», — то меня отправляли рано в постель (в глазах моих родителей это наказание приравнивалось к пожизненному заключению с принудительным лечением в психушке). В это трудно поверить? Что наказанием служил ранний отход ко сну? Да, тяжелой мою жизнь у родителей никак не назовешь.

Меня никогда не били, и не помню, чтобы родители сильно ссорились в моем присутствии, переживая кризис среднего возраста. Когда доктор-неумейка попросил меня охарактеризовать мои взаимоотношения с родителями одним словом, я написал слово «Изобилие» с заглавной буквы; а еще лучше было бы все буквы сделать заглавными, с ударением на каждом слоге и восклицательным знаком в конце. Спасибо.

Когда у тебя всего в избытке, то неизбежно приходится выбирать. Хочешь это или предпочитаешь то? Сегодня можешь делать все, что твоей душе угодно! Кем ты хочешь стать, только скажи, и мы сегодня же купим тебе все необходимое! Но как ни крути, мне не в чем упрекнуть своих родителей. Мое детство походило на картинку из каталога. Которую наверняка можно заказать по интернету; причем мои предки, скорее всего, приобрели «расширенную версию», потому как мое детство явно затянулось.

57

Для нас с Флипом скука превратилась в вышедшее из-под контроля хобби. Когда достигаешь в этом деле полупрофессионального статуса (а мы его достигли летом 2006 года), то замечаешь, что скука — это скорее душевный настрой, нежели отсутствие предприимчивости. Дел у нас хватало. Но чем больше мы активничали, тем яснее понимали, что все наши занятия лишь усугубляют нашу скуку.

Как правило, мы начинали с прогулки. Мы бесцельно слонялись по Амстердаму. Из парка в парк. Из кафе в кафе. Со скамейки на скамейку. Развлекаясь по пути. Однажды мы проходили мимо пункта проката катамаранов. Молча, без малейшего возбуждения или учащенного сердцебиения, мы сели в катамаран и угнали его. Приплыв к кофешопу, мы поделились травкой и водкой с мексиканскими туристами, обменяли катамаран на пару галлюциногенных грибов и рванули в Музей мадам Тюссо опробовать свой кайф.