Как сражалась революция

И вот задача определена, общий ход операции исчислен в семь дней, действия начались.

В первый день на крайнем северном участке Южного фронта нами была занята Дубовка.

Я поехал туда лично. Поблагодарив за успехи, дал дальнейшие указания.

Начиналась самая трудная часть операции: рейд по тылам противника.

Конница двинулась в обход неприятельского левого фланга.

Прошло еще три дня. Сведений никаких. Тяжелое и тревожное настроение.

Противник проявляет особую активность именно на южном участке фронта, откуда сняты конные части.

Красноармейцы отходят к Царицыну. Все резервы исчерпаны.

Создалось такое положение, что если бы противник хоть немного нажал на всем фронте, то могла бы случиться большая катастрофа.

Единственная надежда мною возлагалась на конницу, результатов действий которой я ожидал с минуты на минуту.

Жил я в штабе. К концу шестого дня, когда я сидел в своей комнате, мрачно оценивая перспективы завтрашнего дня, вбегает дежурный:

— Вас зовут к аппарату.

Я подумал, что это обычный вызов одного из командиров частей, и передал, чтобы начальник штаба переговорил с ним сам.

Но через несколько минут не выдержал и быстро спустился в аппаратную.

— Кто вызывает?

— Пока неизвестно,— ответил телеграфист.

Налаживание аппарата нервирует.

— Откуда говорят?

— Говорит Гумрак.

Это известие меня, признаться, вначале ошеломило. Местечко Гумрак находившееся в центре Царицынского фронта, было в руках противника.

Но уже в следующее мгновение я догадался, в чем дело.

— Кто говорит?

— Говорит Буденный.

Не могу передать того особо радостного настроения, которое охватило меня при этом известии.

Никаких разговоров по аппарату дальше вести не стал, а приказал Семену Михайловичу немедленно прибыть для доклада.

Через пять часов Буденный был уже у меня.

Результатом действий конницы явился полный разгром противника перед фронтом северного участка и центра Десятой армии. Захвачены были большие трофеи. Разбито двадцать три полка противника.

После этого рейда нашей конницы в тыл противника для Десятой армии явилась полная возможность начать общее наступление. Это и было предпринято на следующий же день.

Из телеграммы В. И. Ленина на имя А. И. Егорова от 4 апреля 1919 года.

Предсовнаркома Ленин».

«Передайте мой привет герою 10 армии товарищу Думенко и его отважной кавалерии... Уверен, что подавление красновских и деникинских контрреволюционеров будет доведено до конца.

Сломихинский бой

Комиссар Чапаевской дивизии, уполномоченный Реввоенсовета Туркестанского фронта. В публикуемом отрывке из романа «Чапаев» сам автор выступает под фамилией Клычков.

Было еще совсем темно, когда поседлали коней и из Таловки зарысили на Порт-Артур. (Кстати, отчего это назвали Порт-Артуром это маленькое, ныне дотла сожженное селенье?) Пробирала дрожь; у всех недоспанная нервная дикая зевота. Перед рассветом в степи холодно и строго: сквозь шинель и сквозь рубаху впиваются тонкие ледяные шилья.

Ехали — не разговаривали. Только под самым Порт-Артуром, когда сверкнули в сумрачном небе первые разрывы шрапнели, обернулся Чапаев к Федору:

— Началось...

И снова смолкли и ни слова не говорили до самого поселка. Пришпорили коней, поскакали быстрее. Сердце сплющивалось и замирало тем необъяснимым, особенным волненьем, которое овладевает всегда при сближении с местом боя и независимо от того, труслив ты и робок или смел и отважен; с п ок о й н ы х нет, одна рыцарская болтовня, будто есть совершенно спокойные в бою, под огне м,— этаких пней в роду человеческом не имеется. Можно привыкнуть казаться спокойным, можно держаться с достоинством, можно сдерживать себя и не поддаваться быстро воздействию внешних обстоятельств — это вопрос иной. Но спокойных в бою и за минуты перед боем нет, не бывает и не может быть.

И Чапаев, закаленный боец, и Федор, новичок,— оба полны были теперь этим удивительным состоянием. Не страх это и не ужас смерти, это — высочайшее напряжение всех духовных струн, крайнее обострение мыслей и торопливость, невероятная, непонятная торопливость. Куда надо торопиться, так вот особенно спешить,— этого не сознаешь и не понимаешь, но все порывистые движения, все твои слова, обрывочные и краткие, быстрые, чуткие взгляды — все говорит о том, что весь ты в эти мгновенья — стихийная торопливость. Федор хотел что-то спросить Чапаева, хотел узнать его мысли, его состояние, но увидел серьезное, почти сердитое выражение чапаевского лица — и промолчал.

Подъехали к Порт-Артуру; здесь стояли обозы, на пепелище сожженного поселка сидели кучками обозники-крестьяне, наливали из котелков горячий чай и вкусно так, сытно, аппетитно завтракали. Чапаев соскочил с коня, забрался на уцелевшую высокую стену, сложенную из кизяка, и в бинокль смотрел в ту сторону, где рвалась шрапнель. Сумерки уже расползлись, было совсем светло. Здесь пробыли несколько минут, и снова на коней — поскакали дальше.

Навстречу — крестьянская подвода; в ней что-то лежит, укрытое старенькой, истрепанной сермягой.

— Што везешь, товарищ?

— А вот солдатика поранило...

Федор взглянул в повозку и рассмотрел под сермягой контуры человеческого тела, повернул лошадь, поехал рядом. Чапаев продолжал ехать дальше.

— Тяжелый?

— Тяжелый, батюшка... И голову ему и ноги...

— Перевязан ли?

— Завязали, как же, весь укрыт.

В это время раненый застонал, медленно высунул из-под серого покрывала обинтованную окровавленную голову, открыл глаза и посмотрел на Федора мутным, тяжелым взором, словно говорил:

«Да, браток. Полчаса назад и я был здоров, как ты... Теперь вот — смотри... Сделал свое дело и ухожу... Изувечен... Уж пусть другие — очередь за ними... А я честно шел и... до конца шел. Сам видишь: везут...»

Обрывки этих мыслей проскочили у Федора в голове. И было невыносимо тяжело оттого, что это п е р в ы й... Будут другие — ну так что ж? На тех спокойнее будет смотреть — на то и бой. Но этот первый — о, как тяжела ты, первая, свежая утрата!

И так же быстро, как эти мысли, промчались другие — не мысли, а картинки, недавние, вчерашние, там в Казачьей Таловке, у костра... Быть может, он тоже, как тот, вчера только, да и не вчера, сегодня ночью, сосредоточенно пропекал где-нибудь у костра полугнилую картошку, напарывал ее на штык и вытаскивал, проверяя горячую, раскаленную... губами?