Какой простор! Книга первая: Золотой шлях

— Главнокомандующий фронтом Фрунзе, — охотно ответил Лукашка, поставив на грязную ступицу колеса ногу и бинтуя ее чистой, им самим выстиранной обмоткой.

— Какой он из себя? Хотя бы взглянуть довелось.

— Поглядишь ишшо, дядя, до моря ехать далеко, — вмешался в разговор молоденький красноармеец, проводя мимо них мослаковатого артиллерийского коня, припадающего на переднюю ногу.

— Что ты — до моря! Христос с тобой. Я и так за сто верстов от дома отбился.

— Ничего, назад будешь возвертаться — соли наберешь, соль в Крыму дюже дешевая, — крикнул с соседнего воза чубатый малый.

— А я видал его, — сказал Лукашка.

— Хвастаешь.

— Ей-богу, видал.

Лука живо вспомнил митинг на станции Синельниково, огненный закат, предвещавший ветреный день. На фоне заката на орудийном лафете стоял Фрунзе, говорил речь бойцам. Лука пробрался вперед. Прямо перед собой видел он главнокомандующего с непокрытой головой, румяное лицо в бороде, свисающие усы, приподнятую левую бровь, короткий нос и яркие глаза. Фрунзе что-то говорил, Лука не слышал что, но знал, это были ясные, простые слова о том, как надо жить, бороться и побеждать. Мальчик чувствовал ток живого отклика, бегущий по телам людей. Так это иногда бывает в тихую погоду, когда вдруг без ветра подымается невольный трепет листвы. После короткой речи пролетарского полководца тысячи людей закричали, захлопали ладошами, затопали сапогами, подняв с земли тяжелое облако пыли.

Все это Лука, запинаясь, рассказал слушавшим его красноармейцам. Подошло еще несколько человек, попросили рассказать все сначала. Лука рассказал — складнее и лучше, чем в первый раз.

— Кто же он такой, что генералов побить собирается? — снова спросил любознательный возчик. — Генерал для того и генерал, чтобы воевать. Всю науку эту смертоубойную вдоль и поперек превзошел… Должность какая у Фрунзе будет?

— Коммунист. Стало быть, с любой должностью справится, — ответил за Луку красноармеец, надвигая на лоб папаху шпанского меха.

Вокруг, будто марево в знойный день, висели многоголосый шум, говор людей, конский топот, дребезжание телег. И наплывали запахи выцветших трав, соломы, лошадиного пота.

— Что ж, и ты в бой пойдешь? — спросил красноармеец Луку, снял с головы папаху, достал из прохудившейся подкладки бумагу и, зачерпнув из кармана шинели щепоть махорки, принялся крутить цигарку.

— Пойду!

— Сомнут тебя, цветочек, преждевременно. — Возчик жалостливо, как на покойника, посмотрел на мальчика.

По улице прорысил загорелый усатый Городовиков в серой бекеше и курчавой шапке с цветным верхом. Недалеко ударили из орудия. В маленьких крестьянских окнах по-комариному отозвались стекла.

Приближались сумерки. Комдив Лифшиц отдал распоряжение зажечь костры. У невысокого огня, пожимаясь от холода, подложив под себя шинель, лежал Лукашка, вокруг сидели красноармейцы, вполголоса пели. Вдруг Лука вспомнил: сегодня ему исполнилось пятнадцать лет. Он уже комсомолец, занимает должность помкомвзвода в одной из рот отцова полка.

Ночью, не гася костров, дивизия снялась и под Чаплинкой и Натальином при поддержке конной бригады почти врасплох атаковала второй корпус генерала Витковского, расположившийся на отдых. Корпус начал отходить на юг, полки дивизии, преследуя его, ринулись к Перекопу.

Утром, встав на забрызганное кровью сиденье тачанки, Лука взглянул вперед и ахнул: прямо перед ним, ярко освещенная солнцем, расстилалась во все стороны голубоватая полоса степей Северной Таврии, докатываясь вплоть до Азовского моря и болотного, камышом покрытого Сиваша. Темно-синий издали, Турецкий вал, поднятый при татарском хане Саиб-Гирее на костях запорожцев, протянулся от моря до моря, поперек всего перешейка. Широкий умиротворяющий простор открывался там, и не верилось, что перед Турецким валом, невидимый, притаился ров, в который, как в могилу, столетия назад скатывались воины разных племен и народов. Сейчас этот голубоватый вал был покрыт сложной системой долговременных фортификационных сооружений, за ним пряталась тяжелая крепостная и береговая артиллерия, а перед ним были разбросаны искусно сплетенные из колючей проволоки сети для уловления людей.

В трех шагах от Луки упал знакомый ему красноармеец в папахе из шпанского меха. Мальчик подбежал к нему.

Лицо убитого было серое, в кулаке зажата безыменная травка. Лука подумал о себе, что ничего не оставил в Чарусе, ничто не связывало его с этим городом. Вся жизнь его была здесь и впереди, и ему ничего больше не надо, кроме того, что существует рядом с ним и ждет его в дальнейшем. Мысль о том, что он может быть убит сейчас, ни разу не пришла ему в голову.

Холодное солнце поднималось все выше, окрашивая в розовый цвет сплошной туман, клубящийся у Сиваша. В этом тумане, как горный кряж в облаках, стоял теперь уже утерявший свою синеву Турецкий вал. Лука видел, как на подступах к нему заклокотала гроза, заклубились тучи черного порохового дыма, замелькали частые молнии орудийных вспышек, загремел град пулеметных и винтовочных выстрелов. Мощным шумом наполнился прозрачный утренний воздух, будто по всей необъятной степи, шурша высохшим прошлогодним бурьяном, шел зрелый апрельский ливень. Изредка, когда вдруг налетал сиверко, сгонял облака дыма и рассеивался туман, Лука видел несметные массы наступающих красных войск и злился на то, что полк их все еще стоял в бездействии рядом с перевязочным пунктом.

Наконец отдано было приказание наступать. Полк поротно двинулся вперед по серой сухой земле, пригибая высушенные первым морозом стебли полыни, принимавшей впереди приятный голубоватый тон. Из-под ног Иванова, идущего впереди полка, выпорхнула какая-то птичка, поднялась на два метра и упала, пробитая пулей. Даша, шагавшая рядом, подняла птичку, заглянула в ее окольцованный, величиной с маковое зернышко радужный глаз, жалостливо проговорила:

— Пеночка.

— Да… — сказал идущий рядом с нею красноармеец и, не договорив того, что собирался, ткнулся безусым лицом в искрошенную копытами землю.

В центре второй роты, подняв жирный фонтан земля, разорвался восьмидюймовый снаряд.

Полк шел вперед под обстрелом. Лица бойцов нахмурились и побледнели. В воздухе поднялась пыльная мгла, богатые краски выгорели, посерели, будто их задернула дождевая завеса. Серо-лиловые облака орудийного дыма клубились впереди. Сильный северный ветер поднял столбы пыли, крутил их между рядами, забивал дыхание тяжело дышавших людей.

Все чаще по рядам сплошным ревом катилось:

— Смерть Врангелю!

— Даешь Крым!

Со стороны Турецкого вала пчелиными роями летели пули, жалили беспощадно, насмерть.

К вечеру, потеряв одну треть своего состава, полк Иванова залег в километре от Турецкого вала. Левее его находились части ударной огневой группы. Более десяти часов никто не пил и не ел; нечем было дышать, густой пороховой дым пропитал воздух. Орудия и пулеметы с обеих сторон били беспрестанно. Противник тщательно вскапывал землю, засевая ее человеческими телами.

— Добьем Врангеля — конец войне. Поеду к женке. Там ей земли советская власть отвалила чертову гибель, самой неуправка, без мужика, — лежа в воронке, говорил Луке раненый красноармеец, отказавшийся уйти в полевой госпиталь.

С начала войны твердо укоренилось убеждение, что в снарядную яму никогда не попадет второй снаряд, выпущенный тем же орудием, если даже на нем не изменить прицела. Красноармейцы норовили лечь в вырытую воронку. Но здесь, у Турецкого вала, в одну снарядную яму попадало по два, а то и по три снаряда.

Слушая отрывистые фразы соседа, окончания которых приходилось восстанавливать догадкой, Лука понимал, откуда у красноармейца ненависть к Врангелю. Конец Врангеля знаменовал конец войне, мирную жизнь рядом с женами и детьми, мирный любимый труд. Крым был последним клочком русской земли, занятой неприятелем. Блокада, интервенция, голод, холод, эпидемии — все это были злокачественные язвы на теле народа. Здравый смысл руководил людьми, идущими на штурм Перекопа. В нем, в этом штурме, они видели начало мира и свободы.