Календарь Морзе

— Ну да, — подтвердил он. — губернатор разрешил. Сказал, что федеральные законы остались снаружи, а развлечений у народа и так мало. Налогом, правда, говорят, обложил немилосердно, но наши все равно ликуют.

— Ю-хху! — донеслось из-за стекла. Это увидевший фишки Чото исполнял танец изголодавшегося по стриптизу самца лесной макаки. Мартын смотрел на него скептически — он-то этих стриптизерш каждый день без грима видит. А у меня появилась идея, как провести вечер: Анюта объявила сегодняшний день «антон-фри», ей, мол, надо поработать над материалами. Ну и ладно, в вопросе «с кем выпить» всегда можно положиться на Славика.

— Возвращаясь к вам после рекламы, напоминаю, что вы слушаете Радио Морзе, самое конкретное радио на свете, а на ключе дежурит Антон Эшерский. У нас по-прежнему тринадцатое июля и вечный четверг. Но если бы сегодня отчего-то случилось четырнадцатое ноября, то это был бы День политолога! Политологи — авгуры нашего времени. По полету твиттера и внутренностям фейсбука они дают смутные толкования очевидного и не могут смотреть друг другу в глаза без смеха. Это люди, которые неоднократно и убедительно предсказали развал, переворот, хлад, мор, глад и коллапс всего. Но если вы хотите знать правду — не слушайте их, слушайте меня. Вот вам мой прогноз: «Все будет примерно так же, как сейчас, но все будут уверены, что раньше было лучше». Уж это-то непременно сбудется, будьте уверены — потому что именно так идут дела последние десять тысяч лет…

Со Славиком Маниловым нас объединяло наглядное подтверждение факта, что мир тесен. Мы вместе учились в столичном университете — на разных факультетах, но одновременно, и были знакомы настолько, что он как-то раз пытался набить мне морду. Славик тогда был безответно влюблен в одну барышню и пребывал в совершенной уверенности, что я и есть причина той безответности. Между тем я находился в сложной этической ситуации — у меня с той барышней ничего не было и быть не могло, потому что она была лесби, но скрывала этот факт, делая вид, что у нас роман. Мне было жалко Славика, но раскрыть ему глаза на этот факт не позволяло данное барышне обещание. В общем, на какой-то студенческой пьянке Славик не выдержал и кинулся меня бить. Это была самая нелепая в моей жизни драка — по причине разных весовых категорий и несопоставимого жизненного опыта он меня побить не мог, а я его не хотел. В результате я держал пьяного Славика за шиворот на вытянутой руке, а он пытался стукнуть меня кулаком, но не доставал, поскольку руки коротки. Когда он выдохся, я аккуратно уложил его на диван, где он и уснул. В каком-нибудь романе мы после этого должны были бы стать лучшими друзьями, но не стали.

Возможно, потому что на утро он ни черта не помнил.

Славик учился на философском, но выучился почему-то на политолога. Наверное, это лучше оплачивалось. В Стрежеве он обретался при мэрии, консультировал кампанию по мэрским выборам. Они были назначены на десятое августа, до этой даты у него был контракт, так что он продолжал числиться трудоустроенным и получал зарплату, хотя сам вопрос выборов несколько утратил свою актуальность. Манилов мониторил местные форумы и составлял на этой основе какие-то срезы «общественных настроений», но больше увлекался социологическими и философскими аспектами здешней жизни и даже писал втайне какую-то работу на сей счет.

Я относился к этому скептически. Как по мне, поскольку люди везде одинаковые, то и уникальности тут никакой. В какую жопу их ни засунь, они будут точно так же жрать друг друга и срать на головы. Это называется «социальная активность». Славик был со мной не согласен, что не мешало ему быть хорошим собутыльником, неглупым и остроумным. С ним было о чем выпить. А что еще нужно одному мужику от другого, если они не гомосеки и не любят рыбалку?

Пока я собирался, Чото гнал в эфир местные новости. Я прислушался:

— В рамках борьбы за здоровый образ жизни мэр предложил сделать следующий шаг. Запретив курение в общественных местах, жилых и рабочих помещениях, за рулем, на улицах и площадях, он выдвинул новую инициативу — штрафовать горожан за лишний вес.

Чото пустил в эфир диктофонную запись. Качество было не очень, но слова разбирались отчетливо.

— Лишний вес является даже более вредным, чем никотиновая зависимость, а сердечные заболевания, им вызванные, чаще приводят к ранней смерти, чем рак легких. Я считаю, что городская администрация до сих пор уделяла преступно мало внимания этой проблеме. Здоровье горожан — наша общая задача, и мы будем решать ее со всей решительностью…

«Решать со всей решительностью…» — в этом весь наш мэр.

— Слышал, чего глава отжёг? — выглянул в коридор закончивший выпуск Чото.

— Пламенный мудень! — согласился я.

Это был далеко не первый закидон мэра. Кроме вышеупомянутого запрета курения, его осеняли и другие гениальные идеи. Как-то раз, например, его пробило на толерантность и права меньшинств. Меньшинства заявить своих правах не спешили, на объявленный им гей-парад пришел сам мэр, наряд полиции, пара журналистов — и ни одного участника. Чиновники городской администрации спасать гибнущее мероприятие отказались даже под угрозой увольнения, идти в одиночку мэр не рискнул, боясь быть неверно понятым, так что праздник не удался.

За неимением сексуальных меньшинств пришлось переключиться на национальные. Мэр призвал нацменов пасть в его отеческие объятия. Дворники-таджики очень испугались, строители-молдаване попрятались по бытовкам, шашлычник Горгадзе вдруг заговорил без акцента, и даже управляющий городского банка Беритман на всякий случай снял кипу. Ничего не мог с собой поделать только бармен в «Графе Голицыне», который был натуральный негр.

Я тогда объявил в утреннем эфире «День толерантности».

— Толерантность, дорогие радиослушатели, переводится на русский словом «терпимость», и появилась она не вчера. Впервые понятие «терпимости» на законодательном уровне было сформулировано в начале XIX века во Франции, в период классического французского регламентаризма. Оно означало легализацию и обложение налогами проституции. В то время, чтобы предаться толерантности надо было идти в специальное место — «дом терпимости», maison de tol'erance. Правда, с некоторых пор это явление приняло такие масштабы, что теперь можно говорить о целых «странах терпимости», так называемых «толерантных государствах». Важно помнить: если толерантность становится государственной политикой — это верный признак того, что вами правят бляди.

Потом мы знатно посрались с директором радиостанции, которому позвонил обиженный на «блядей» мэр. Мне припомнили мат в эфире, курение в студии, появление на рабочем месте в нетрезвом виде и другие настоящие и воображаемые грехи. Директор показательно бесновался, громко топал ногами и даже обещал уволить. Разумеется, не уволил. Я продолжал материться в эфире, курить в студии и приходить иногда на работу поддатым, он продолжал обещать. Наступила гармония. Но мэр, говорят, на меня затаил.

— Привет, Адам! — поздоровался я с барменом в «Поручике». — Налей виски полста, что ли, для начала вечера…

Пока Славик задерживался, я обменял фишки — истосковавшиеся по пустым карманам любители игр заполнили свежеоткрывшееся казино так, что я едва пробился к рулетке. В честь открытия наливали шампанское, но я не любитель пузыриков.

Брякнул в тумблере лед.

— Держи, друг Антон, — черный, как калоша, негр протянул мне виски.

Адам — негр сложной судьбы. Настоящий черножопый абориген чего-то центральноафриканского, он был отправлен богатыми родителями в далекую холодную Россию изучать юриспруденцию. Наука оказалась скучна, соблазны студенческой жизни сильны, белые женщины неожиданно доступны для экзотических черных красавцев… В общем, в учебе он не очень преуспел. Потом очередной переворот на далекой африканской родине превратил его из богатого наследника в нищего сироту. В результате Адам после серии удивительных приключений попал в Стрежев, где и нашел свое место — барменом в «Поручике». Он до сих пор был слегка ошарашен как самим этим фактом, так и добротой русских людей: «Мне везде все помогали, друг Антон, представляешь?»

Я представлял. Добрый, симпатичный, улыбчивый и растерянный негр вызывал такую же реакцию, как бездомный щенок. Во время долгого безденежного анабазиса по чужой холодной стране, закончившегося за стойкой этого бара, его кормили, поили, одевали, давали приют и безвозвратно сужали деньгами все, кого он встречал. В родной Африке его бы, поди, просто съели.

— Уволюсь я, наверное, друг Антон, — сказал он мне грустно.

— Что такое, Адам? — удивился я. — Тебя тут обижают? Только скажи, кто…