Камень в огород

– Что? – еще больше испугалась я.

– Чей это платок?

– Мой, – в полуобморочном состоянии прошептала я.

– Девушка, вы за кого меня принимаете? – окончательно вышел из себя следователь. – С чего это вы взяли, что здесь идиоты работают? Сначала называете себя Екатериной Масловой, потом объявляете, что хотите остаться неизвестной, теперь рыдаете в платок и утверждаете, что он ваш. Утверждаете?

– Нет, не утверждаю, – замотала я головой, – это не мой платок, подружки, он случайно ко мне попал.

– Как зовут вашу подружку?

– Анна Голубева, – ответила я. Почему бы нет? Могу я быть себе другом?

– Адрес?

– Чей?

– Анны Голубевой!

– Зачем? Она-то здесь при чем?

– Здесь я решаю, кто при чем, а кто нет! Адрес!

Совсем потеряв голову, я назвала наш домашний адрес – Садовая, 36.

– Я могу идти?

– И не мечтай! Сейчас сядешь и все напишешь: откуда браслет, при каких обстоятельствах ты его обнаружила, почему решила посмотреть выпуск чрезвычайных происшествий, почему решила помочь следствию – все, как на духу. Иначе будешь сидеть трое суток в одной компании с наркоманом и двумя проститутками. Кивни, если поняла.

Я кивнула и опять заревела.

– И слезами ты меня не проймешь, я тебе не папа и не школьный учитель физкультуры, освобождение от урока не получишь, – следователь явно принял меня за школьницу.

«Ничего я писать не буду, пусть посадит в «клетку», так даже лучше, наконец-то Наташильда зауважает меня как личность!»– мстительно подумала я.

Коршунов сунул мне под хлюпающий нос два листа бумаги, ручку, и направился в угол кабинета, где на тумбочке стояли чайник, чашки, сахарница и сушки в пакете.

– Черт! – возвестил Коршунов, открыв сахарницу. – Все, как всегда.

За моей спиной хлопнула дверь кабинета, стало тихо…

Момент, о котором я мечтала последние пятнадцать минут, наступил.

Не задумываясь о последствиях, я подкралась к двери, высунулась наружу, оглядела коридор – путь был свободен!

Розовощекий с кем-то спорил по мобильному и на автомате открыл мне турникет.

Вылетев из здания, я кинулась на остановку и через двадцать минут входила в калитку родного дома, напрочь забыв о бабулиных очках, оставшихся на столе Коршунова.

…Мои представления о воровской «малине» были почерпнуты исключительно из фильма «Место встречи изменить нельзя». Так вот.

Берусь утверждать, что весь день я провела, как лабух на воровской «малине».

Трясясь и прислушиваясь к уличным шумам, стуку калитки и телефонным звонкам, я сидела за пианино.

Начала я с гамм и арпеджио, потом плавно перешла к Черни, потом последовало «Турецкое рондо» Моцарта, потом первая часть «Патетической» сонаты Бетховена, в завершение, воображая себя Шараповым-Конкиным, я сбацала «Мурку».

Пока я музицировала, бабуля бродила по дому, как неприкаянная – искала очки.

Пальцы бегали по клавишам, а я обдумывала ситуацию, от чего, конечно, сильно страдало исполнение.

Наташка все еще встречалась с Птичкиным, и я в муках придумывала, как деликатно сообщить сестрице, что я оставила следователю Коршунову наш домашний адрес…

Можно без труда представить, какую реакцию эта новость вызовет, и какие прилагательные сестра употребит в мой адрес. С ее-то словарным запасом…

А тут еще очки.

В общем, когда бабуля, проведя в тщетных поисках минут тридцать, дождалась последнего аккорда и спросила, не видела ли я где-нибудь ее очки, это меня окончательно подкосило, и я не нашла ничего лучше, как разреветься.

Я сидела за инструментом, хлюпала носом и собиралась с духом рассказать бабуле все-все, начиная с той ночи.

– Ба, это я брала твои очки, – уже начала я, но тут вернулась Наташка.

За три года работы в школе в Наташке до крайности развился синдром учителя, сестра улавливала подвох всем набором известных чувств (осязанием, обонянием…и пр.), еще шестым чувством и еще пятой точкой.

– Что за манера брать чужие вещи? Где мой рюкзак? – завопила Наташка с порога дурным голосом – к этой уловке сестрица обычно прибегала, когда хотела сбить всех с толку.

Выглядела Наташка фантастически: красное платье в обтяжку, цыганские серьги запутались в густых темных локонах – Кармен, только синеглазая.

Я опустила крышку пианино и с обидой захлопала глазами:

– Сама, значит…

Договорить мне Наташка не дала:

– Сколько раз говорить – не смей брать чужое! – вопила сестрица, бросая на меня красноречивые взгляды.

– Отстань от Нюси, – вмешалась бабуля, увидев мое состояние. Состояние было критическим.

– Вечно ты ее защищаешь, – это был еще один излюбленный прием Наташильды: старшая внучка манипулировала бабулей, подлавливая на слабости к младшей внучке.

– Яйца курицу учить вздумали, – оскорбилась бабушка, – совсем от рук отбилась чумовая девка. Вот ведь характер, а ну, кыш отсюда!

Наташильда подалась в свою комнату, по пути сделав мне знак следовать за ней.

– Меня, значит, в рубище вырядила, а сама вон в чем, – войдя следом за сестрой в ее комнату, затянула я.

Наташка меня не слышала. Сестрица покрутилась перед зеркалом, осталась довольна отражением, сняла серьги, ухватилась за подол платья и потянула вверх. Платье вывернулось и накрыло Наташку с головой. Сестрица извивалась, приседала в немыслимом танце, напоминая змею, меняющую кожу. Все складывалось так, что я могла особенно не утруждать себя и не ломать голову над тем, как сообщить Наташке, что я прокололась с вышивкой на платке, и теперь Коршунов знает адрес Анны Голубевой, то есть наш.

– У меня вообще из-за тебя одни неприятности! – радуясь возможности испортить настроение сестрице, сообщила я, – пришлось назвать адрес наш домашний!

– Какой адрес? – сестрица сдернула, наконец, с головы платье, из него высунулась красная, злобная физиономия фурии-русички.

– Наш!

– Это еще зачем?

– Так получилось. Следователь по фамилии Коршунов орал на меня, грозил закрыть в обезьяннике, ну, я разревелась, достала платок, а на платке – вензель с моими инициалами. Он прицепился, чей платок, если я – Катя Маслова, я и сказала, что А.Г – это Анна Голубева, моя подруга. Тогда он потребовал, чтоб я назвала адрес, ну, я и назвала – наш. И очки бабулины у него на столе оставила.