Камера смертников

Дмитрий Степанович, предусмотрительно споров погоны и спрятав в карман шинели наган, подался с таким же, как он, прапорщиком из купцов в Москву, справедливо рассудив, что в Питере ему делать совершенно нечего.

Сидя вечерами за самоваром и прихлебывая жиденький чаек – в Москве голодовали, а по ночам да то и дело днем частенько постреливали на улицах, – спорили с приятелем до сипоты о том, как жить дальше, в какую сторону подаваться, за кого стоять. «Купечество» приятеля оказалось призрачным – скорее лавочник, а не купец, – но он страстно желал все повернуть на старое, звал ехать на юг, в казачьи степи.

На юг Дмитрию почему-то не хотелось, так же как не хотелось больше стрелять: нахлебался по ноздри, а имущества все одно не вернуть, да и нету теперь его, имущества-то – деньги, вырученные от продажи трактиров и магазина, он еще в начале войны положил в банк, а какие сейчас банки? Фамильных бриллиантов не наблюдалось, поместий и земли у него тоже нет, фабрику еще родитель пропил, а сам он нажить толком ничего не успел, хотя и разменял четверть века.

И все же поехали. Сидеть на одном месте и ждать погоды Сушкову стало тошно – черт с ним со всем, пусть будет как будет. Правдами и неправдами влезли в поезд и покатили.

Зима, холод. Метель намела по краям насыпи сугробы чуть не с паровоз высотой. Поезда постоянно останавливались, потому что не хватало дров. Тогда все выходили из вагонов и пилили, кололи, собирали щепки, пока чумазая машина снова не оживала и не начинала пыхтеть паром. Так и ехали.

Но на одной из станций попались анархистам – увешанные бомбами и перекрещенные пулеметными лентами, в матросских бушлатах и рваных тулупчиках, с разнокалиберным оружием в руках, они почти штурмом взяли поезд. Всех похожих на офицеров и буржуев объявили контрой и повели стрелять. Толстяка в пенсне и котелке с бархатными наушниками, попытавшегося сопротивляться, кончили прямо на перроне станции, безжалостно и дико заколов штыками.

Воспользовавшись тем, что охрана их не обыскала и увлеклась зрелищем кровавой расправы, Сушков оттолкнул какого-то бородатого мужика с винтовкой, дернул приятеля за рукав и метнулся в сторону. Выхватив из кармана шинели наган, он несколько раз выстрелил в широко разинутые в крике рты, в эти армяки и тулупчики, бушлаты и пулеметные ленты. Им удалось выскочить на привокзальную площадь – маленькую, тесную, покрытую коркой льда, – шарахнулись в стороны зеваки, нестройно грохнули сзади винтовки, и приятель Дмитрия, словно поскользнувшись на желтоватом от конской мочи льду, осел, хрипя и булькая темной кровью в пробитом пулей горле.

Сушков побежал дальше, через незнакомые дворы и заснеженные палисадники, перелезал через заборы и, увязая в сугробах, петлял между домишек городка. Сзади еще немного постреляли и успокоились.

Дрожа от холода и нервного озноба после пережитого, Дмитрий постучался в стоявший около церкви дом священника. Седой, согнутый годами батюшка впустил, но сразу предупредил, что приюта дать не может – просто боится, а у него семья. Отдышавшись, Сушков пошел дальше, получив на дорогу кусок черствого серого хлеба.

Из городка ему удалось выбраться без происшествий. На окраине встретился справный мужичок на санях, запряженных караковой лошаденкой, и подвез до ближней деревни. Переночевав у добрых людей, Дмитрий пошел дальше.

Так начались его скитания, которые он сам потом с усмешкой именовал «одиссеей». Один раз едва-едва унес ноги от неизвестных лихих людей, в другой чуть не запороли вилами мужики, приняв за конокрада. Так и пробирался он к югу, пока не случилась большая неприятность.

В незнакомый городишко, стоявший на его пути, Сушков вошел в сумерках. Услышав впереди выстрелы, свернул в переулок, чтобы обойти опасное место – ну их, мало ли кто палит, – но тут вылетели из-за угла разгоряченные конные, окружили, прижали к стене, отобрали наган с оставшимися пятью патронами. Темнолицый мужчина в кожаной фуражке и кавалерийской шинели только многозначительно хмыкнул, увидев два пустых гнезда в барабане револьвера Сушкова. Так он впервые в жизни попал в тюрьму.

На первом же допросе выяснилось, что его обвиняли в убийстве заместителя председателя местного ревкома – Сушков задержан рядом с местом происшествия, в нагане не хватает как раз двух патронов, а погибший убит двумя выстрелами из нагана. К тому же Сушков явно контрик и бывший офицер.

Допрашивала его мужеподобная женщина, много и часто курившая, с коротко остриженными волосами и хриплым от табака голосом.

Дмитрий Степанович пытался оправдаться, но его не желали слушать. Суд оказался скорым и быстрым – председательствовал тот самый мужчина в кожаной фуражке и кавалерийской шинели, членами суда были допрашивавшая Сушкова хриплая женщина и неизвестный пожилой человек в промасленном кожухе. Протест арестованного, а теперь уже и подсудимого, в отношении того, что членом суда является его же следователь, оставили без внимания. Через десять минут Сушкова приговорили к расстрелу как белого террориста.

Цепляясь за последние мгновения бытия, приговоренный потребовал привести священника, чтобы исповедаться. Посовещавшись, члены суда дали согласие.

Дмитрия вывели в коридор, посадили на лавку и оставили под охраной молоденького паренька с винтовкой, по виду – мастерового.

– Эй, сгоняйте кто-нибудь быстренько за попом! – высунувшись в раскрытое окно, прокричала женщина.

Потом стукнула закрытая рама, и этот звук заставил вздрогнуть безучастно сидевшего на лавке Сушкова. Что же это, как? За что его, почему, какое они имеют право?

– Борьба классов, – прокашлявшись, сказал караульный. Видимо, задумавшись, Дмитрий произнес последние слова вслух. – Вы нас тоже не очень-то жалеете...

Священника ждали долго. Ушли члены суда, спустившись вниз, на первый этаж здания, по скрипучей деревянной лестнице. Конвоир настороженно глядел на порученного ему «страшного преступника» и напряженно сопел, неумело держа в руках винтовку: это Дмитрий Степанович отметил сразу, как только увидел паренька, – оружие тому было явно непривычно.

В конце длинного коридора виднелась еще одна дверь – похоже, черного хода. Барские дома, – а именно в таком и проходил суд, – строились однотипно, с лестницами для прислуги, и Сушков решил рискнуть, поскольку терять ему все равно уже нечего. Резко встав, он неожиданно выхватил из рук мастерового винтовку, одновременно двинув того коленом в пах. Метнулся к двери черного хода, рванул на себя – она открылась. С другой стороны оказалась ржавая щеколда, и Дмитрий тут же закрыл ее, сбежал вниз по грязным ступеням и дернул ручку двери, выводящей на улицу. Она оказалась запертой!

Чуть не завыв от отчаяния, Сушков, уже слыша наверху топот и возбужденные громкие голоса, с размаху саданул прикладом по раме пыльного окна черного хода и торопливо вылез наружу. Незаметно уйти не удалось, но в руках винтовка, а ноги несли его все дальше и дальше от проклятого дома, где женщины с прокуренными голосами походя решают судьбы людей, приговаривая их к смерти.

Кинувшись по переулку, он выскочил на огороды, спустился к реке и побежал по ее льду на другую сторону. Около уха щелкнула пуля. Обернувшись, Дмитрий увидел на берегу конных и понял, что не уйдет, догонят. Умирать жутко не хотелось, тем более вот так, уже пройдя фронт, вернувшись из этого ада живым и даже ни разу не раненным, быть поставленным к стенке за чужие грехи, за убийство человека, которого никогда не видел.