Камера смертников

Нарком жаждет власти еще большей, безграничной, внушающей животный страх и заставляющей остальных падать ниц и дрожать. Для этого он готов пойти дальше Ежова, мечтавшего превратить своих сотрудников в замкнутую секту, во всем послушную его воле. Да что готов, уже идет, только по-своему, более хитро и менее прямолинейно, внешне вроде бы неприметно делая свои страшные шаги – крадучись, бочком, пряча лицо и глаза. А ставшие известными, популярными в народе и воюющей армии военачальники – серьезная помеха на пути к безграничной власти, конкуренты, а во многих случаях – личные враги.

Да, теперь можно с полным основанием сказать, что боялся Ермаков не зря – названы имена, очерчен страшный круг. Но время еще есть: нарком не любит спешить, сегодня он пустил пробный шар, проверяя реакцию подчиненных, проследил за выражением их лиц и глаз. Наверняка он так же делал не только здесь, но и в самых высоких сферах – иначе не решился бы на такое.

Возможно, первоначально круг имен был значительно шире, и его пришлось скорректировать, несколько сузив, но не исключено, что все наоборот: круг после беседы «наверху» только расширился – круг тех, кого теперь проверят особо тщательно.

И непременно найдутся желающие отличиться, отыскать «червоточинки», услужливо поднести их наркому. Но на это опять же нужно время, а он, Ермаков, должен использовать его по-своему – отвести подозрения от невиновных, пока этот круг не приобрел жесткость стальной западни, из которой уже никому не вырваться. Сколько у него осталось времени, какие сроки поставил себе нарком для завершения своейоперации? Неизвестно...

Взгляд упал на письменный прибор каслинского литья, который напомнил об Урале, куда улетел Волков.

Позвонил Козлов и по своей обычной привычке попросил разрешения зайти.

– Заходи, – вздохнул еще не отошедший от своих невеселых мыслей Ермаков.

Через несколько минут появился Николай Демьянович с неизменной синей папкой в руках. Поглядев на него, генерал отметил, как сдал тот за последнее время: под глазами появились мешки, резче обозначились морщины у глаз, кожа на лице словно бы истончилась и приобрела сероватый оттенок.

«Нервничает, – подумал Алексей Емельянович, – но виду не хочет подавать, крепится. И спит мало. Хотя кто сейчас много спит? Поговорить бы нам друг с другом открыто, обсудить создавшееся положение, да вряд ли он пойдет на откровенность. Могу ли я на него положиться, первым начав разговор? Или, может быть, не говорить прямо, обойтись намеками, некими иносказаниями? Подполковник неглуп, поймет, о чем речь».

– Мы проанализировали расписание поездов, – сев к столу, раскрыл папку Козлов. – Проверки машин на дорогах пока ничего не дают, вражеская агентурная станция не обнаружена.

– Так, а почему именно поезда? – прищурился генерал.

– Во время проверок на автомобильных дорогах службой пеленгации зарегистрирован очередной сеанс связи немецких агентов со своим радиоцентром, – спокойно пояснил подполковник, – а на основе анализа расписания движения поездов и примерного места работы вражеского передатчика, продолжающего перемещаться во время сеанса, наметился кое-какой круг.

Слово «круг» неприятно резануло слух Ермакова, напомнив о докладе у наркома, и он недовольно буркнул:

– Хитрят. Сосунков сюда не отправят, вот они и наводят тень на ясный день, ведут передачу с параллельной дороги во время прохождения эшелонов или пассажирских поездов, зная расписание их движения.

Николай Демьянович помолчал, перебирая лежавшие в папке листы, потом ответил:

– Время прохождения поездов через квадрат, в котором работает вражеская станция, у нас есть. Дороги перекрывали все, до единой, вплоть до проселков. Кстати, Волков с Урала передал, что не исключена возможность связи радиста с информаторами на заводах или в городе при помощи железной дороги.

– Конечно, – горько усмехнулся генерал, – ему оттуда, с Урала, виднее, – но тут же пожалел о своем резком выпаде и, пытаясь загладить возникшую неловкость, спросил. – Операторы радиоперехвата не ошибаются? Станция действительно движется, меняет свое положение во время сеанса? А то мы будем на них полагаться, распылимся, отвлечем внимание в сторону, а враг за это время сменит тактику. Думаю, стоит прочесать квадрат.

– Будет исполнено, – заверил Козлов, – но версию с железной дорогой считаю перспективной. По ней надо усиленно поработать.

– Поработаем, – вздохнул Ермаков, доставая из коробки папиросу. – У нас теперь будет много работы.

Прикуривая, поглядел поверх пламени спички в глаза Козлова. Тот не отвел своего взгляда.

«Понял? – засомневался Алексей Емельяновмч. – Или раздумывает, как уйти от разговора?»

Подполковник собрал документы, неторопливо завязал тесемки папки и, положив на нее руки, удивленно поднял брови:

– У нас и так работы хватает, товарищ генерал. Стоит ли все понимать буквально, пока нет конкретных приказов?

«Сообразил, – откидываясь на спинку стула, удовлетворенно вздохнул Ермаков. – Попробуем пойти дальше?»

– Наверное, потребуется дополнительное увеличение состава спецгруппы? Как полагаешь, Николай Демьянович?

– Мне кажется, в этом пока нет необходимости, – чуть заметно улыбнулся Козлов.

«Этот не кинется очертя голову искать шпионов среди своих, – наблюдая за ним, решил генерал. – Или я ничего не понимаю в людях и зря проработал с ним столько лет бок о бок. Как же падки у нас некоторые на отличия и награды, как готовы на все, лишь бы только угодить начальству, ловя его невысказанные желания и косые взгляды, брошенные на сослуживцев. Но враг есть, и искать его надо, обязательно надо».

– Будем постоянно советоваться, – давая понять, что разговор закончен, многозначительно оказал генерал. И добавил: – Постоянно!

– Понял, Алексей Емелъянович. Непременно будем, – вставая, ответил подполковник. – Полагаю, наши сотрудники за рубежом не ошибаются, утверждая, что изменник один.

– И я того же мнения, – провожая Козлова до дверей кабинета, Ермаков крепко пожал ему руку. – Желаю успеха, Николай Демьянович...

* * *

Через несколько дней Сушков стал своим в камере, более или менее освоившись с тюремным бытом. Его тоже вызывали на допросы, приволакивали избитым, и приходилось тащить бесчувственное тело бывшего переводчика, брошенное солдатами у дверей, на нары, класть ему на лицо и руки холодные мокрые тряпки, держать за плечи, когда он порывался в бреду встать, куда-то пойти, кому-то рассказать...

Придя в себя, Дмитрий Степанович обычно просил извинения за доставленные им хлопоты и иногда пускался в воспоминания о детстве и старом Петербурге, об учебе в университете и Первой мировой войне, на которой, как выяснилось, он был офицером.