Камов и Каминка

Кляйман утвердительно кивнул.

— Искусство, разумеется, не исключение. — Ильин поднял бокал, поднес к носу и поставил назад на столик. — Доблесть в потребительском обществе — продать товар. Высшая доблесть — ничего не стоящий товар продать за бешеные деньги. Вот так-то. А для этого нужны слова. Как говорил Бард, «слова, слова, слова». В положительном смысле слова, конечно. И еще. Учтите. Здесь, в Париже, все делается через постель. Женскую, мужскую — не важно. Но через постель.

* * *

В середине 1980-х художник Каминка получил студию в парижском Международном центре искусств «Ситэ». Через какое-то время судьба вместе с еще несколькими выходцами из СССР свела его с Кляйманом, точнее уже с Кляем. Дела его шли отлично. Он широко выставлялся, а жена его Кира издавала на трех языках интеллектуально-провокационный журнал «Матадор». Кляй, у которого только что открылась выставка в Отель де Вилль — одном из самых престижных залов Парижа, был в хорошем настроении. Они сидели на левом берегу в кафе «Палет», неподалеку от Академии художеств, и Кляй щедро делился с бывшими компатриотами советами.

— Главное, чтобы имя звучало. Все время. Любой ценой. Хвалят, ругают — безразлично… — За то время, что художник Каминка его не видел, Кляйман заматерел, у него появилось брюшко, но все так же упрямо выпирал квадратный подбородок, все так же блестели черные глаза, все так же вперед по-бычьи была выдвинута голова. — И ничего обычного, ничего стандартного. Вот у меня в мастерской — земляной пол. У единственного! Не было журналиста, который про этот пол не написал. А что? В центре Парижа — земляной пол! Да, говорю, земля-то, она из России и еще из Израиля. Из Иерусалима. — Он улыбнулся художнику Каминке. — Так сказать, две родины. И я, как Антей, черпаю из них свою силу, свое искусство. Не пытаюсь под этих французов косить. У них свое, у меня свое. Человеческое достоинство, мальчики.

— Скажи, Кляй, — уважительно спросил кто-то из художников, — а как тебе удалось в Отель де Вилль выставку пробить?

— Как? — переспросил Кляйман. — А так. Роман. Любовь. С секретаршей Ширака. Она, признаться, грымза. Старуха. Но приходится идти на жертвы. Я ее деру, она подо мной разваливается, а я продолжаю и думаю об искусстве.

К этому времени Кляй жил на два дома, вернее на две страны. Пару лет назад он неожиданно для всех объявил себя родоначальником еврейского искусства и совершил алию в Израиль. Его новое направление называлось «кабал-арт» и основывалось на каббалистических знаках, формулах и таблицах, в которых он время от времени помещал написанное ивритскими буквами слово «х..». Первым делом он создал группу под называнием «Шор а бар». В группу вошли несколько преданных хасидов Кляя и пара художников, как рыбки-прилипалы, рассчитывающих поживиться возле крупной акулы. Группа занималась перформансами, выставками, но свое время Кляй в основном тратил не на разработку акций, хотя всегда появлялся там в качестве вождя группы, а на написание текстов: манифестов, статей и т. д. Все это он публиковал в своем журнале «Матадор», средства на которые сумел выбить из израильской организации профсоюзов под названием Гистадрут. Секретарю Гистадрута, бывшему кибуцнику Шломо Зингеру было лестно знакомство со знаменитым художником и репутация мецената, патрона искусств и литературы также грела его любвеобильное еврейское сердце. Главным редактором остропровокативного журнала, посвященного проблемам современного искусства и литературы, стала Кира Овсянико-Куликовская. Однажды они в сопровождении нескольких человек зашли на выставку к художнику Каминке. Оглядев стены, Кляй сказал:

— Ну чем ты занимаешься, Каминка? Ну красиво, ну технично, но к чему все это? Это же все нафталин! Время летит, спешит, и, если ты хочешь быть замеченным, надо лететь вместе с ним… Но ты ведь у нас пешеход, верно?

Художник Каминка покорно кивнул.

— Романтик сраный. Цветочки-х…ки. Он сделал, видите ли, хорошие работы. Знаешь, Каминка, сколько хороших работ в мире за последние три тыщи лет накопилось? Сотни тысяч! Миллионы! Ну так будет их еще на два десятка больше. А толку что? Кому они сегодня нужны? Сотне занафталиненных романтиков вроде тебя?

— А Чаплин? — вдруг ни с того ни с сего брякнул художник Каминка. — Вот сто лет прошло, а он так и остался абсолютом, и никто…

— Господи! — в сердцах воскликнул Кляй и выпятил нижнюю челюсть. — Да ты неисправим! Пойми, важно не то, что хорошо и что плохо, а только то, что идет в ногу со временем, происходит в настоящую минуту, сейчас! — Он топнул ногой. — При чем тут какое-то дурацкое «абсолютное» качество? Что это такое? Кто и на каких основаниях его определяет? Абсолют — это то, что происходит сегодня. Завтра будет другой абсолют, и если ты хочешь быть истинным художником, то плюнешь на тот, которому служил сегодня, и начнешь служить новому. Нет ничего более относительного, чем абсолют. Если сегодня пластиковая тарелка говорит сердцу человека больше, чем севрский фарфор, то абсолют — это сраная пластмасса! Если мир — бордель, то абсолют — проститутка, желательно дорогая, если время — говно, абсолют — говно, желательно стопроцентное! Сегодня важно не то, что когда-то делал твой Чаплин, а что и как делает наш с тобой современник Вонючкин! И пахнуть от него в соответствии с духом времени должно не духами, а дерьмом. И кстати, твой Чаплин, в свое время он-то и был тогдашним Вонючкиным! Когда будут писать книги о нашей эпохе, про Чаплина не напишут, потому что его здесь попросту нету. И про тебя не напишут, потому что ты время презираешь. А о Вонючкине напишут, потому что он здесь и сейчас, и занимается не какими-то там абсолютами, а конкретными проблемами конкретного времени, и говорит о них не любезным тебе языком Пушкина и Державина, а языком этого времени, языком убогим, жалким, претенциозным. Но именно поэтому Вонючкин останется в истории, а ты со своим «абсолютным» чистоплюйством останешься за бортом.

Кляй сплюнул художнику Каминке под ноги, погрозил ему пальцем.

— Со временем, Каминка, шутки плохи. Оно их не прощает. Оно всегда, ты слышишь, дурак, всегда выигрывает. Быть — значит быть на стороне победителя. А это значит говорить на языке своего времени, даже если это волапюк, от которого тебя тошнит. Не хрен строить из себя принципиальную цацу, тоже мне: умри, но ни поцелуя без любви! Нет, голубчик, времени надо подмахивать, меняться вместе с ним, всегда балансировать наверху, на точке «двенадцать» вертящегося колеса, а не удержишься, не захочешь, оно тебя уничтожит, раздавит. Сегодня ты белый, время прикажет, станешь красным, зеленым, в клеточку!

Кляй перестал кричать. Вокруг них стояли зрители, завороженные происходящей на их глазах сценой. Кляй обвел их взглядом, еще раз сплюнул и, обращаясь к художнику Каминке, спросил:

— Кто-нибудь писал о твоей выставке?

— Вроде нет, — сказал художник Каминка.

— А тогда зачем ты ее делал? Если о ней не написано, то, почитай, ее все равно что нету.

— Ну вот ты и напиши, — неуверенно сказал художник Каминка.

— Я? А о чем тут писать? Разве что о том, что у тебя не стоит? Ну так об этом никому неинтересно. Интересны люди, у которых стоит. — Он показал художнику Каминке средний палец. — Дурак ты, Каминка. Ну, будь здоров.

Кляй повернулся и, сопровождаемый своими адъютантами, пошел к выходу. Кира улыбнулась, показав мелкие острые зубы, пожала руку художнику Каминке и поспешила за ними.

ГЛАВА 21 рассказывающая о триумфе художника Каминки

На открытии выставки «Пустота и Ничто» в Тель-Авивском музее собрался цвет израильской тусовки. Художник Камов, покачав головой, заметил, что по российским понятиям фуршет довольно скромный. Художник Каминка нервно отшутился, мол, размер и количество тартинок соответствуют размеру страны, и опять погрузился в свои невеселые мысли. Во-первых, как мы уже говорили, он не любил и побаивался вернисажей, а сегодня в особенности, ибо понятия не имел не только как будет принята его работа, но даже и какая она. Во-вторых, он чувствовал себя жуликом и проходимцем, точнее ощущал себя Геком Финном, ожидающим, что каждую минуту их с дофином разоблачат, вываляют в перьях и прокатят на шестах, а в-третьих, он не мог понять, что происходит с Ниной. На открытие выставки идти она категорически отказалась, после появления в доме художника Камова исчезла и вот уже несколько дней на телефонные звонки не отвечала.

Мрачные мысли художника Каминки были прерваны появлением на трибуне куратора выставки знаменитой Рути Мендес-Галанти. Началу ее известности положил инцидент, произошедший в Хайфском музее изобразительных искусств, главным куратором которого она в ту пору была. В результате образовавшейся в крыше протечки вода проникла в несколько музейных залов. Уборщица, вытирая лужи, заодно протерла тряпкой произведение коллеги художника Каминки по работе в академии профессора Нахума Герета. На следующий день вспыхнул скандал. Как выяснилось, протерев произведение и по недомыслию осушив совсем другую, имманентно присущую ему авторскую лужу, а также вытерев плесень и грибок, там обитавшие, уборщица нанесла произведению непоправимый ущерб. Глубоко потрясенный автор с гипертоническим кризом попал в больницу, откуда вышел через несколько дней в состоянии глубочайшей депрессии. Все попытки как-то уговорить его, что лужу, плесень и грибок можно восстановить, ни к чему не привели, поскольку как раз развитие и рост плесени и грибка в течение последующих лет и составляли суть авторской концепции. Адвокат Герета потребовал от музея компенсацию за разрушение произведения искусства и нанесение морального ущерба автору. Уволенная из музея за вандализм уборщица также впала в состояние депрессии и подала в суд на музей, министерство культуры и министерство образования, обвиняя эти институции в том, что по их вине народонаселение, в частности сама эта уборщица, не ознакомлено с критериями, по которым можно точно определять, что именно относится к современному искусству, а что нет. В иске также было зафиксировано отсутствие в музее инструкции пользования тряпкой и содержалось требование компенсации за нравственные страдания, моральный ущерб, причиненный профессиональной репутации потерпевшей и за развившийся у нее в связи с этим инцидентом комплекс неполноценности со всеми вытекающими из него разнообразными последствиями.

В результате всей этой шумихи Рази Баркаи — популярный журналист, ведущий на военной радиостанции актуальную передачу «Что горит?», — пригласил Рути Мендес-Галанти на интервью, которое транслировалось в прямом эфире. По ходу беседы разговор от частного случая сместился в область проблематики принципиальных определений границ между тем, что является искусством, а что нет. И тут Рази Баркаи, аккуратно подведший ничего не подозревавшую Мендес-Галанти к разговору об унитазе Дюшана, коварно выложил совершенно очевидно заранее припасенную и, по его мнению, козырную карту…