Канцтовары Цубаки

Кисть не заваливай, держи вертикально.

Локоть оторви от стола, пиши на весу.

Спину выпрями.

По сторонам не зыркай, гляди только перед собой.

Следи за дыханием.

Изо всех сил я старалась выполнить все эти наставления сразу, но в результате лишь сильнее напрягалась, тяжелее дышала да испуганнее суетилась.

Вскоре столешницу передо мной докуда хватало глаз устилали бумажные листы, испещренные моими перекошенными колечками. Чем упорнее я пыталась выписать их как следует, тем корявее они выходили. Оно и понятно, чего еще ожидать от первоклашки? [18]

18

В японскую школу дети идут с 6 лет.

Было ясно: мой первый день обучения ремеслу, мягко говоря, успехами не увенчался.

Боясь обмануть надежды Наставницы, я упрямо выводила колечко за колечком снова и снова. Но как только я наловчилась выдавать большое и ровное «но» одним движением руки, мне тут же велели вывернуть ту же букву наизнанку и закручивать ее теперь уже против часовой стрелки, справа налево.

С тех пор каждый день моего детства, как правило, заканчивался одинаково: сразу после ужина наступало время каллиграфии. До второго класса — по часу, до четвертого — по полтора и до шестого — по два часа в день Наставница неотступно нависала надо мной, готовя себе преемницу — очередного потомственного мастера кистевого письма.

Зеркальная «но» давалась мне с неохотой — пальцы не понимали, куда выворачивать кисть. Лишь попытки с тридцатой начала выходить и она — нужных размеров, баланса и толщины.

Поскольку хирагана — азбука прописная, ее мягкие, волнистые знаки могут прописываться и слитно, будто вышитые одной нитью. Умение писать красиво, почти не отрывая кисти от бумаги, Наставница считала основой нашего мастерства и именно эти навыки вколачивала в меня с особой дотошностью.

Ее старания принесли свои плоды: со временем я научилась даже с закрытыми глазами выписывать, не отрывая кисти, самые мудреные завитушки элегантным сплошным ручейком.

Разобравшись с окружностями, мы перешли к алфавиту «ироха» и отточили написание всех пятидесяти букв. Шлифуя свой почерк до автоматизма, для каждого из знаков я сочинила свой неповторимый образ.

? — «и» — добрый дружочек, что весело болтает со мной, сидя на земле в чистом поле.

? — «ро» — грациозный лебедь, плывущий по глади озера.

? — «ха» — самолет, который садится на посадочную полосу, но тут же снова взмывает в небо и выписывает акробатический пируэт.

Для каждой новой буквы я сперва изучала образец, написанный Наставницей, и старалась копировать его один в один. Потом прописывала снова и снова у себя на листе. Пока наконец не заучивала очередную букву наизусть и уже тогда с одобрения Наставницы переходила к следующей.

У каждого знака хираганы — своя история и свой неповторимый характер. Свыкнуться с этим мне, тогда еще совсем маленькой, было непросто и порой, чтобы запомнить очередную загогулину, приходилось отслеживать, от какого иероглифа она когда-то произошла.

В этих случаях мы открывали увесистый художественный альбом и изучали письмена 3-го свитка «Коя-гирэ» — самой древней из сохранившихся копий «Кокинсю» [19] . Любоваться истинной красотой — один из способов оттачивания мастерства, то и дело повторяла Наставница, так что все свое детство я разглядывала фотографии замшелых свитков вместо обычных книжек с картинками.

19

Кокинсю (яп. ??? ко: кинсю:, букв. «Собрание старых и новых песен») — одна из древнейших антологий японской поэзии, собранная по приказу императора Дайго в X в. Ее самая известная копия, созданная монахами храма Коя в начале XI в., состоит из 20 свитков и считается эталоном каллиграфии для азбуки хираганы.

И хотя смысл древних стихов, сочиненных самим Ки-но Цураюки [20] , оставался для меня непостижим, от этих знаков и правда веяло таким совершенством, что делалось не по себе. Я скользила взглядом по ручейкам безотрывной хираганы, и казалось, будто некая красавица из императорской знати разворачивает перед читателем один за другим все двенадцать слоев своего кимоно.

На оттачивание пятидесяти знаков хираганы и еще стольких же букв катаканы [21] я потратила года два. И лишь когда перешла в третий класс, прямо с летних каникул основательно занялась иероглифами.

20

Ки-но Цураюки (яп. ???, ок. 866–945) — поэт и прозаик эпохи Хэйан, классик поэзии танка, вошедший в список «36 бессмертных поэтов» японского Средневековья. Один из авторов и главный составитель антологии «Кокинсю».

21

Катакана — наряду с хираганой вторая азбука японского языка для изображения все тех же 50 слогов, но иными, более шрифтовыми знаками. Если хирагана разработана для письма кистью на бумаге, то катакана — для вырезания на твердой фактуре. Сегодня японцы пишут в основном на хирагане, а катаканой прописывают иностранные термины или же выделяют акцентируемые слова на манер нашего курсива.

С началом каникул требования Наставницы утроились, и мне пришлось заниматься еще упорнее. Ни на какие походы с друзьями в бассейн или в кафе-мороженое времени не осталось совсем. Заводить себе тех, кто назвал бы меня своим другом, стало просто некогда. Подозреваю, в глазах одноклассников я так и осталась некой призрачной тенью, на которую в суете дня и внимания не обратишь.

Моим первым иероглифом был знак «долгий» (?), за ним последовали «весна», «лето», «осень», «зима» (????), и лишь после этого я отточила на всю дальнейшую жизнь свою подпись — Амэмия Хатоко, «Голубка в Храме Дождя» (????).

В отличие от знаков алфавита, число иероглифов, которые мне предстояло освоить, было практически неограниченным. Я словно отправилась в путешествие безо всякой конечной цели. Зато целых три рукописных стиля — уставный (кайсё), полукурсив (гесё) и скоропись (сосё) — завораживали меня так, что я готова была часами отслеживать, как у одного и того же иероглифа в зависимости от манеры письма меняется танец кисти.

Вот как вышло, что все шесть лет начальной школы я угрохала на занятия каллиграфией.

Ничего радостного и светлого из тех своих лет я припомнить не могу, как ни стараюсь. «Расслабишься хоть на сутки — наверстывать придется три дня!» — ворчала то и дело Наставница, поэтому и в летнем лагере, и на школьных экскурсиях я не расставалась с кистевым фломастером и продолжала упражняться тайком от учителей. Сам этот процесс казался мне таким естественным, что никаких угрызений совести я не испытывала.

Вот и сегодня, начиная растирать тушь, я вспомнила те дни и невольно выпрямила спину.

Теперь-то я уже не разбрызгиваю из тушечницы ни капли. И черный брикетик под пальцами больше не заваливается набок.

Говорят, растирание туши здорово успокаивает. «Давненько же я этим не занималась!» — еще успеваю подумать я, и все тело погружается в уютную бессознательность.

В сон при этом не клонит. Просто сознание медленно угасает, погружаясь в нечто темное и бездонное. Так и кажется: еще миг — и достигнешь полного, блаженного растворения.

Проверяя тушь на густоту, набрасываю несколько знаков в черновиках. И уже затем принимаюсь за лицевую сторону открытки.

Изящно и без единой погрешности выписать данные адресата — базовый навык каллиграфа, которому Наставница обучила меня в первую очередь. Ведь имя и адрес — это лицо сообщения, а значит, они должны выглядеть особенно элегантно и считываться легко.

Я прописываю новые имя и адрес строго по центру очередной открытки и перехожу к следующей, следя за тем, чтобы надпись не съезжала в сторону.

Изяществу письма Наставница была предана фанатично и оттачивала его до конца своих дней. Что, в общем, и объясняло как ее суховатую надменность, так и постоянную ко мне придирчивость.