Кантианские вариации

Конечно, это тайная полемика с концепцией предустановленной гармонии, или, как ее называл Кант, сверхфизического действия, которая предполагает, что есть некоторые два, предданным образом приведенные в соответствие, ряда в двух разных субстанциях, причем ни один из них не воздействует на другой, но всегда существует соответствие. В этом случае решения, пробуждаемые богом, будут вторгаться в наш мир как трансцендентные, подобно залетевшим в нас неопознаваемым объектам. А Кант, вводя проблему формы, вводит как раз внутреннюю связь, согласно которой все располагалось бы и мы ничего не объясняли бы в мире действиями некоторых трансцендентных вторжений. Такого рода вещи для Канта просто не могут быть объектом интеллектуального утверждения, поскольку он ищет — что можно утверждать, с каким правом и в каких пределах.

Значит, для Канта важно, как мы есть сами собой, или мы сами как действующие причины. И важно понять, что это лежит в некоей сфере, в каком-то срезе мира, где нельзя ссылаться на то, есть ли эмпирически действительная истинная добродетель в мире, случалась она когда-нибудь, случалась ли бескорыстная и искренняя дружба. Кант ставит свой вопрос вне ряда, или вне пределов, естественной цепи явлений, вне пределов вопроса, пройдена ли эта цепь конечными шагами. Гордиев узел разрубается ударом меча Александра. Разрубается посредством здесь и сейчас.

Действующие причины, повторяю, лежат в сфере всего, и здесь уже есть оттенок формы. Ведь форма — это вопрос одного, которое есть все и не зависит от прохождения эмпирического ряда конечными шагами, когда мы ни в какой данный момент не можем охватить его весь. Пометим еще одну завязь, скрытую в полемике Канта с теорией предустановленной гармонии и имплицированной в ней идеей бесконечного анализа. Это парадоксальная вещь. Я говорил, что Кант что-то освобождает от конечности, а с другой стороны, я утверждаю, что здесь у Канта как раз и происходит развенчание лейбницевской идеи бесконечного анализа, предполагающей, что человек чего-то не видит, потому что он просто не может пройти всю цепь до конца. И тогда человек сопоставляется с Богом: Бог видит весь бесконечный ряд, а человек, в силу смутности, или принципиальной неясности, своего чувственного устройства, не может этого видеть, но может все время приближаться. В этом месте — и я постараюсь это показать позже — Кант введет принципиальный постулат конечности. Он появляется у него на острие, или на волне, мысли, что не надо проходить ряд.

Я говорил вам об идеологическом, или идейном, фанатизме, который рождается на том, что кому-то достоверно известно, как устроен истинный мир. И вот Кант пишет (я возвращаюсь к цитате): «…а то, что мы сами как действующие причины можем и должны делать, во внимание не принимается. Отсюда (из этого невнимания или недумания) должен возникнуть величайший фанатизм, устраняющий всякое влияние здравого ума» [27] .

Последующая история вполне подтвердила это. Чернышевский обещал даже 70 тысяч голов в качестве цены за тот несомненно истинный мир, который он видит своими всепроникающими глазами и в который хочет нас втянуть насильственно, если мы сопротивляемся. Плата в 70 тысяч голов — не такая уж большая. История возвела это число в другой порядок… Итак, величайший фанатизм, который устраняет всякое влияние здравого ума. И далее Кант пишет:

27

Кант И. Сочинения. — Т. 4.— Ч.1.— С. 217.

«В действительности практическое понятие свободы не имеет ничего общего со спекулятивным понятием, которое целиком остается метафизикам (метафизикам — в порицательном смысле). Ведь мне, — говорит Кант, — совершенно безразлично, откуда первоначально возникло для меня то состояние, при котором я должен действовать (то есть какое место занимает это состояние в бесконечном ряду, в бесконечной цепи причинно сцепившихся явлений). Я только спрашиваю, что мне нужно теперь делать…»

Действительное практическое понятие свободы ничего общего не имеет со спекулятивным понятием. Я должен делать вот это — вот сейчас. И в этом «сейчас» будет проглядывать для Канта форма, одно или всеохватывающее и в этом смысле бесконечно мощное отношение. Я только спрашиваю, что нужно теперь делать, и «тогда свобода оказывается необходимой практической предпосылкой и идеей, только руководствуясь которой я и могу рассматривать веления разума как действительные». Значит, я не могу в эмпирических терминах рассматривать истинную дружбу или чистый долг. Кант говорит: вот случилось нечто эмпирическое, но я не могу наблюдать это как выполнение истинного долга, или как истинную дружбу. Из примеров ничего получить нельзя. Однако тогда у нас все повисло в воздухе. Что же тогда мы должны иметь в виду? И Кант осмеливается утверждать, что мы не можем отказаться от чистой воли, от истинной добродетели и так далее. Это есть та предпосылка, практическое выполнение которой придает действительность таким представлениям и понятиям, как чистая воля, нравственность, искренняя дружба… Повторяю: «Свобода оказывается необходимой практической предпосылкой… только руководствуясь которой я и могу рассматривать явления разума как действительные».

По заключению Канта, в случае мудрости и долга, — а чистый долг эмпирически не случается, и чистая мудрость, естественно, тоже — каждый действует так, как если бы он был свободен. Вопреки всяким рассуждениям, которые уже самими своими терминами указывают на фактическое состояние дела, на то, откуда возникли состояния, которые определяют меня к действию. Ведь всегда есть объясняющие ссылки. Но действие по долгу не содержит в себе никаких объясняющих ссылок, а содержит только форму, на которую мы ориентируемся. Вопрос в том, как человек может быть свободен в противовес всяким рассуждениям. Продолжу цитировать. Это уже из «Критики практического разума»:

«Действительно, априорная мысль о возможном всеобщем законодательстве… не такое предписание, согласно которому поступок должен быть совершен…» Обратите внимание на аккорд: совершившееся всегда совершается в мире эмпирии, но Кант говорит: не о том, не о том я говорю, как мы можем в описании увидеть, как люди поступают, благодаря чему возможен желаемый результат (здесь в переводе должно стоять: что было бы связано с желаемым результатом, что давало бы желаемый результат, то есть должен быть конъюнктив), ведь это правило всегда было бы обусловлено физически. Что бы мы ни сделали, в том числе следуя долгу, это не будет чистый долг. «А это предписание, — продолжает Кант, — представляет правило, которой априори определяет только волю в отношении формы ее максимы»  [28] . Значит, речь идет о том, как мы определяемся в отношении формы, или в отношении максимы разума. Априори определяется только воля в отношении формы ее максимы. Поздний Кант выразит это так: в области познания (а не в области нравственности) о мире нужно мыслить так, чтобы выполнялся максимум принципа. А принцип есть то, что я назвал данностью, идеей, то есть то, что принимается, но содержит в себе разнородное, в том числе невидимый метафизический элемент.

28

Кант И. Сочинения. — Т. 4.— Ч.1.— С. 348.

Теперь к тем ассоциациям, которым вы должны следовать, идя за мной, прибавьте ассоциацию на феномен осознавания, уже более четкую. Кант далее говорит: "…а тогда закон, который служит только ради субъективной формы основоположения (отождествление формы и субъективного имеется здесь в виду в особом кантовском смысле), можно по крайней мере мыслить как определяющее основание благодаря объективной форме закона вообще (субъективная форма основоположения есть одновременно объективная форма закона вообще). Сознание такого основного закона можно называть фактом разума, так как этого нельзя измыслить из предшествующих данных разума, например из сознания свободы (ведь это сознание нам заранее не дано)" [29] .

29

Кант И. Сочинения. — Т. 4.— Ч.1.— С. 348.

Здесь огромное значение имеет слово «факт». Оно как раз обозначает то, что я называл принятым, или откровенно данным. Я с разных сторон заходил к определению этого и в одном определении взять это сейчас не смогу. Принимаемым является в том числе и факт свободы, который в нашем смысле не является фактом, потому что свобода — нечто такое, что и доказать нельзя. Свободу нельзя обосновать, нельзя дать ей основание, потому что дать основание свободе можно только путем отказа от самой свободы. Это круг… Значит, факт разума измыслить из предшествующих данных разума нельзя. Неважно, как создались, что привело к тем состояниям, перед лицом которых я должен действовать сейчас и теперь, hic et nunc. Вспомните, что я говорил о мире, в котором уже что-то случилось. «Уже случившееся» — связка, налагаемая на мир, такая, после которой мы о чем-то можем говорить в терминах мира. Продолжаю цитату: «…оно (сознание основного закона) само по себе навязывается нам как априорное синтетическое положение, которое не основывается ни на каком — ни на чистом, ни на эмпирическом — созерцании, хотя это положение должно быть аналитическим, если предполагают свободу воли…»

Когда мы уже предположили свободу воли, мы можем показать, например, что законы аналитичны, что они содержат в себе тавтологии, что из них можно получать дедуктивные выводы. Но, повторяю, для Канта это так, если предполагают свободу воли; то есть после того, как она случилась, совершилась, любое положение, в том числе разума, может быть рассмотрено как аналитическое. Скажем, если мы уже предположили причину в явлении или некоторую первоактивность, то причинная связь явлений аналитична по своему содержанию. Кант в некоторых местах (и на это также надо обратить внимание как на аккорд) будет употреблять два термина — «причина в явлении» и «причинная связь явлений». Продолжу цитату: "…если (уже) предполагают свободу воли, для которой, однако, как для положительного понятия, необходимо было бы интеллектуальное созерцание, которого здесь допустить нельзя. Но для того чтобы рассматривать этот закон без ложных толкований как данный, надо заметить, что он не эмпирический закон, а единственный факт чистого разума, который провозглашается таким образом как первоначально законодательствующий разум"  [30] . В скобках Кант пишет далее по-латыни — sic volo, sic jubeo, так хочу, или так волю и так делаю. Пометим здесь, что тем самым единственным фактом разума является чистая воля. То есть вне практического разума теоретическое множество предметов пусто; теоретическое множество предметов разума пусто, если взять его вне практического. А практическое состояние — это то, в котором «так хочу, так волю и так делаю».

30

Кант И. Сочинения. — Т. 4.— Ч.1.— С. 348.

Вспомните так называемые докритические, ранние работы Канта. Я же говорил, что мы изучаем единый организм под названием «Кант», у которого есть внутренняя форма. И он что хочет, то и делает — так же как божественный дух веет там, где захочет, не спрашивая у нас и нашей человеческой мании все представлять в последовательности некоторых этапов и в терминах каких-то реальных, эмпирических событий в мире, то есть в терминах того, что и как выглядит, в отличие от некоего закона как внутреннего состояния. Так вот, ранний Кант зациклен на проблему оснований. Это знаменитая проблема некоторой первопричины как необходимой связи эмпирически разнородных явлений. Как мы можем, считая что-то одно необходимым в мире, полагать, что поэтому необходимо и что-то совершенно иное. Частным случаем этой проблемы является вопрос о причинной связке. Кант все время крутится вокруг того, что основания не являются аналитическими. Он хочет ввести проблему синтеза, которая, собственно, и есть проблема всей кантовской философии. Но вводит он эту проблему интересным ходом. Он постоянно употребляет слово «уже». Конечно, когда уже есть причинная связь, я могу показать, что она причинная, я могу из причины выводить следствия. Когда уже есть. Кант наконец находит ответ на свою раннюю проблему, указывая, что уже предположено. Там он еще не знал, а здесь знает — уже предположена свобода воли. Иными словами, когда Кант говорит, что свобода оказывается необходимой практической предпосылкой действительности веления разума, здесь звучит нота постулата (этот термин используется Кантом и в геометрии). Мы постулируем нечто как такое, в предположении практического выполнения чего можно получить последующие шаги анализа, или последующие суждения. Именно свобода оказывается такой необходимой практической предпосылкой. Вводя понятие свободы, Кант дает ответ на вопрос, который мы уже ставили, когда говорили о предполагаемой физической реализации (он называет ее практической реализацией) условий, при которых опыт извлекается в понятиях и нечто воспринимается в качестве знания. Кант различает две, казалось бы, совершенно тождественные вещи: знание о чем-то и восприятие этого знания в качестве знания о чем-то — если практически или физически реализовались условия, при которых извлекается опыт в понятиях, а опыт извлекается в понятиях. Следовательно, о знании мы говорим как об имеющем место в мире, как о чем-то таком, что случается по законам мира, о котором это знание. Тем самым свобода является свойством мира, или формы мира. Значит, завершив круг, мы пришли к утверждению, что то, что мы называем формой и выделяем, отслаивая от прочих определений, обладает еще и свойством, называемым свободой. Свобода есть свойство формы мира, но свойство далее не разлагаемое — оно не может дистинктно быть представлено в своих элементах.