Капкан супружеской свободы

Слово «домой» отозвалось в ушах Алексея Соколовского сладким, несбыточно ласковым звоном, но, убоявшись спугнуть это неожиданное, как дуновение летнего ветра, ощущение счастья, он заговорил совсем не о том, что казалось ему сейчас важным:

– Не рано ли для мартини? Еще нет и десяти утра.

– Вовсе нет, – возразила Натали. – А вот не рано ли вы взялись меня воспитывать, дорогой родственник?

Она глянула на него с хорошо сыгранным возмущением и тут же, не выдержав, прыснула; Алексей засмеялся вслед за ней и, пока она буквально тащила его за руку к маленькому столику, подумал, что лед, похоже, сломан.

Она долго мешала соломинкой для коктейля пряно и остро пахнущий напиток в бокале (себе Соколовский взял коньяк – в данном случае самый оправданный выбор) и наконец подняла на собеседника разом посерьезневшие, потемневшие глаза. Теперь он видел перед собой не веселого рыжего бесенка, а спокойную и чуть настороженную молодую леди. Натали… Наташа, Татка… В груди у Алексея защемило, разом стало трудно дышать, и в чертах этой девушки, ни единым штрихом не напоминавших ему черты дочери, он вдруг почувствовал, уловил нечто большее, нежели простое сходство – аромат общей юности, пришедшейся на перелом двух опасных веков, схожее выражение лица в минуту задумчивости, родство семей и фамилий, так отчаянно и весело гнавшее кровь в молодых жилах. Они не были похожи внешне, эти две девочки, но из глаз молодой француженки на Алексея Соколовского сейчас вдруг глянула Татка, полагающая с восхитительным, всесильным эгоизмом молодости, что она сможет рассказать и объяснить то, чего на самом деле не в состоянии объяснить никто на свете.

– Вы не должны осуждать бабушку, – сказала она, поглядев на него с некоторым вызовом и словно ожидая возражений. Он терпеливо ждал, не сочтя нужным говорить ей, что осуждать ему и в голову бы не пришло. – И никто не должен. Понимаете, она всю жизнь была очень, очень несчастна. Она вышла за моего деда не по любви; он долго домогался ее, а она тогда еще не зарабатывала своими книгами достаточно, чтобы вырвать мать из нищеты…

– Наталья Кирилловна пишет книги? – перебил Алексей.

– Писала. Теперь уж, конечно, не может; да вы увидите сами… Но ее мемуары и записки о российском дворянстве и о русской революции были довольно популярны в свое время, хотя и не нашли уж слишком широкого читателя. Дед был такой… – Она сделала неопределенный жест, чуть брезгливый, чуть заносчивый, и Алексей снова подумал: как же она молода! – Такой, знаете, жлоб. Ничего не хотел знать, кроме своей торговли недвижимостью. Но он ее любил. А она строила не слишком-то нужный ей брак и все тосковала о своей Асе, с которой долго и тщетно пыталась увидеться.

Алексей Соколовский невольно поднял брови, и Натали заметила это движение изумления.

– Вы не знали? – помолчав, спросила она. – Было несколько эпизодов, когда бабушка предпринимала безумные, просто непростительные для солидной замужней женщины выходки, лишь бы добиться разрешения на въезд в Россию. Впрочем, все эти попытки закончились ничем, но она надеялась, что ее дочь хотя бы знает о них. Ваш дед о них, во всяком случае, точно знал.

Дед… Алексей словно воочию увидел его суховатую старческую фигуру, его трость с тяжелым набалдашником – с возрастом у Николая Родионова появились неожиданные для его происхождения и карьеры купеческие замашки, страсть к дорогим старомодным вещам, – его выцветшие холодноватые глаза, жилистую, крепкую руку, которой он часто гладил внука по голове… И голос его, размеренный, чуть надтреснутый голос вновь прозвучал в памяти Алексея Соколовского: «Твоя бабушка предала меня, нашу семью, свою Родину… Она смогла бросить собственного ребенка…» Ах, дед, дед! Сознательно ли ты обманывал мальчика, слушавшего тебя вполуха и резво шагающего рядом с тобой по дорожке зоопарка, или же ты говорил ему правду – ту правду, которую знал, которую создал для себя сам, – то, что было для тебя единственной правдой в мире?

Алексей усилием воли вновь включился в то, что говорила ему в этот миг Натали, все еще размешивающая соломинкой остатки коктейля в бокале, и уловил обрывок ее фразы:

– …ужасно долго. Она думала, что это Бог наказывает ее: ведь он однажды уже дал ей ребенка, и как она поступила с собственной дочерью?.. Бабушка даже не смела обратиться к врачам, только молчала и плакала; я знаю, это было так, хотя она никогда не рассказывала мне об этом. Но потом случилось чудо. Они с дедом оба были уже во вполне солидном возрасте, когда на свет появился мой отец. И, может быть, это семейное у мужчин из семьи Лоран, потому что я-то родилась, когда отцу уже тоже было хорошо за сорок. Моя мать была намного его моложе.

– Была?

– Его уже нет, – спокойно пояснила Натали. И заметив его виноватый жест, подняла вверх маленькую руку. – Нет, не извиняйтесь, вы ведь не знали об этом. Это случилось давно, и мы с мамой уже привыкли жить без отца. Он был очень хорошим человеком, но смерть приходит даже к хорошим людям, не правда ли?

Он вновь подивился странному сочетанию в этой девочке – крайней молодости с крайней же умудренностью жизнью. Все, что она рассказывала, было ему по-настоящему интересно, потому что приоткрывало какую-то тяжелую, торжественную завесу над судьбой женщины, успевшей стать ему близкой и дорогой, – единственно близкой и дорогой после смерти жены и дочери. И все-таки он не сумел удержаться от невольного желания взглянуть на часы: он ведь приехал в Париж, чтобы увидеть эту женщину, а не слушать рассказы о ней.

– Мама просила меня рассказать вам все это, прежде… прежде чем вы увидитесь с бабушкой. Она очень ждет вас, и нам хотелось, чтобы эта встреча не оказалась для нее губительно разочаровывающей.

Вся эта подготовка вдруг показалась Соколовскому немного комической, и он улыбнулся Натали.

– Ну, и как вам кажется – не разочарую я ее?

Она не отреагировала на его улыбку, а ответила неожиданно серьезно, глядя на него оценивающе и чуть недоверчиво:

– Посмотрим. Во всяком случае, мы обе – и я, и мама – будем рядом и настороже. Вдруг вам придет в голову обидеть бабушку.

Да они по-настоящему любят ее, понял Алексей. А девушка уже подымалась из-за столика, отодвигая в сторону давно опустевший бокал. И, храня теперь взаимное молчание, они вышли из бара под мелкий, все еще моросящий и все еще не по-осеннему чистый парижский дождь.

* * *

Особняк в одном из парижских предместий, куда привезла его Натали, показался ему ничем не примечательным, хотя и явно зажиточным домом. Они вместе поднялись по широкой лестнице на второй этаж и остановились перед дверью в гостиную, откуда доносились звуки рояля. Даже не слишком изощренной музыкальной эрудиции Алексея Соколовского хватило на то, чтобы определить: играли «Элегию» Массне. Выбор вещи показался ему слишком салонным, если не сказать – банальным, и он невольно поморщился; как опытный театральный продюсер он уж, конечно, срежиссировал бы эту сцену ожидания с большим вкусом и меньшей шаблонностью. Однако в звучании этой знакомой с детства музыки было столько силы, экспрессии и подлинного чувства, что уже через минуту Алексей переменил свое мнение об исполнителе в лучшую сторону, невольно заслушавшись чарующими звуками.

– Что же вы остановились? – спросила девушка, заметив, как неуверенно застыл он у входа в гостиную. А потом, поймав его настороженный взгляд, легонько подтолкнула вперед и тихо добавила: – Я не пойду с вами. Мама хотела для начала поговорить с вами наедине.

И он шагнул вперед, еще успев уловить краешком смятенного сознания, как исчезла, растворилась в просторном холле его сопровождающая. Алексею казалось, что вот теперь, сейчас – он действительно остался совсем один в незнакомом ему мире, и невозможно понять, не делает ли он ошибки, раскрывая дверь в незнакомую комнату, и нужна ли ему эта дверь, и нужен ли ему этот шаг вперед…

Высокая женщина поднялась из-за рояля ему навстречу, оборвав пьесу на полутоне. Спокойное, задумчивое лицо. Волосы цвета темного меда, разделенные прямым пробором и свободно ложащиеся на плечи тяжелым каскадом. Серьезные глаза того неопределенного, часто меняющегося зеленого цвета, который так любят изображать на своих картинах художники. И та неторопливая, полная внутреннего достоинства плавность жестов, которой невозможно обучиться ни в одной школе хороших манер, – она дается с рождения и только некоторым, весьма немногим счастливчикам… Он не сумел бы сейчас сказать о внешности и манерах этой женщины ни одного конкретного слова – хороша она или нет, притягательна ли, волнующа ли? Она просто была здесь, и ни комнаты, ни дома без нее, похоже, существовать бы не могло.

– Вы – Алеша… Алексей Соколовский, – произнесла женщина. И, улыбнувшись как-то неуверенно и трогательно, добавила: – Я давно уже знаю вас.

Он наклонил голову, внутренне подивившись этому мягкому, почти интимному «Алеша», сорвавшемуся с ее губ. Ее выговор был еще мягче, чем у дочери, но значительно менее правильным, и акцент ощущался в нем резче. Ну, еще бы, мельком подумал он, ведь Натали слышала русскую речь в доме отца и бабки с рождения, а ее мать вошла в эту семью, уже будучи взрослой…