Капкан супружеской свободы
Шрифт:
– Я очень рада познакомиться с вами. – Она подошла к нему совсем близко и протянула ухоженную руку. Глаза все еще внимательно изучали гостя, не вымолвившего до сих пор ни слова. – Наталья Кирилловна с нетерпением ждет вас.
– Я тоже жду этой встречи, мадам Лоран. Я очень долго шел к ней…
Она протестующе покачала головой:
– Прошу вас – просто Эстель. Ведь мы родственники. И если вы до сих пор ничего не знали о нас, то мы-то прекрасно осведомлены о вашей жизни. Будь моя воля, умей я переубедить свою свекровь, мы давно бы уже познакомились с вами и Ксенией, а наши девочки давно бы стали подругами… Как, кстати, поживает ваша семья? Надеюсь, ваши близкие здоровы?
Ему показалось, что небо обрушилось на него. В спокойном взгляде этой холеной, мгновенно ставшей ему неприятной женщины он
Только теперь он разглядел комнату, в которой находился. Вся она, выдержанная в светло-серебристых тонах, точно была декорирована таким образом, чтобы служить достойным обрамлением своей аристократичной хозяйке. Серо-зеленоватое платье Эстель, очень простого покроя – единственным его украшением был широкий волан на груди, – «звучало» в холодноватом интерьере гостиной так же естественно и гармонично, как несколько минут назад звучала в нем «Элегия» Массне. Мебель орехового дерева, явно старинная, с годами приобрела тот же теплый, спелый, медовый оттенок, которым отличались волосы женщины. А украшений на стенах было так же мало, как и на самой хозяйке: на ней – единственное кольцо, на них – только несколько картин и гравюр, тоже выдержанных в спокойных, неброских тонах.
Гравюры?.. Да-да, и причем отчаянно знакомые. Сердце Алексея ёкнуло, и он подошел поближе, чтобы разувериться в своей нелепой догадке. Но все оказалось правильно: это были гравюры, мастерски сделанные с его афиш, его рекламных плакатов, с фотографий его актеров и сцен из спектаклей, некогда триумфально прошествовавших по Москве или же на зарубежных фестивалях и получивших хорошие отзывы в прессе. Афиша с последнего Венецианского фестиваля тоже была здесь, и он поразился тому, насколько полной была коллекция, собранная его бабкой: кажется, на стенах этой гостиной, в маленьких фотографических рамках, в альбомах, развернутых на столике у камина, было собрано все, что только могло рассказать о Соколовском, показать Соколовского, преподнести его в наиболее выгодном свете… Он и сам не мог сказать, приятно или же оскорбительно было вдруг обнаружить в незнакомом доме столь нескромный интерес к мельчайшим нюансам его жизни. Но, когда он обратил к Эстель Лоран недоумевающий взгляд, та, до сих пор молча наблюдавшая за ним, только кивнула в ответ:
– Вы давно живете здесь, Алеша, – тихо поговорила она. – Мы привыкли, что в этом доме не трое, а четверо хозяев.
Это было уже слишком для Соколовского. Он попытался скрыть свое смущение за поддельным интересом к картинам (которые, в отличие от гравюр, изображали совсем незнакомых ему людей), за легким и необременительным разговором ни о чем, за случайными вопросами к Эстель, ответов на которые он даже не слушал. Мозг его пилили две фразы, вспыхивающие в нем с попеременной, навязчивой частотой: «Надеюсь, ваши близкие здоровы?..» и «Вы давно живете здесь, Алеша»… Наконец, почувствовав, что обмен репликами приобретает все более принужденный характер и что с него хватит, он оставил попытки выглядеть светским собеседником и обратил к хозяйке прямой взор:
– Могу я все-таки наконец увидеть Наталью Кирилловну?
И сам попытался смягчить неуместную грубость вопроса:
– Вы понимаете, я ведь приехал в Париж только для этого…
Она улыбнулась:
– Я понимаю. Я жду этого вопроса уже полчаса и удивлялась, почему вы были так терпеливы со мной.
Он машинально отметил про себя «иностранное» построение фразы – впрочем, ей не отказать было в некотором изяществе, – и послушно направился вслед за Эстель. Часы его жизни тикали все быстрее, время скрутилось в тугой упрямый комок, и он почти перестал понимать, где находится, когда перед ним распахнулась еще одна дверь и медленный голос, который когда-то он уже
слышал во сне, сказал: «Войдите».Руки были старыми – очень старыми, очень сухими и с нервно, быстро перебирающими пальцами. Эти руки лежали на коленях, покрытых теплым клетчатым пледом, и он уставился на них, не в силах отвести взгляд и посмотреть на лицо, которое наверняка было таким же старым. Все трое молчали, потом за его спиной тихо прикрылась дверь, и он понял, что Эстель Лоран вышла, оставив его наедине с женщиной, встречи с которой он так ждал.
Что-то неумолимо и странно тянуло его вперед, что-то заставляло пошевелиться и очнуться, и он наконец понял, что это было: чужая воля, чужие ищущие глаза и рука… да, рука, чуть приподнявшаяся было с колен и тут же вновь бессильно упавшая на плед.
– Алеша, – услышал он слабый голос и все-таки поднял взгляд.
Старая женщина в кресле улыбалась ему всем своим существом. Сердце его сжалось, он не мог понять, что именно чувствует сейчас, да и должен ли он вообще что-нибудь чувствовать?.. Может быть, все это было лишним, ненужным в его жизни, может, он выдумал эту женщину и эту поездку, лишь бы уцепиться за соломинку, которая на самом деле даже не способна выдержать его веса, не то что вытащить его из трясины? Но бабушка все смотрела на него, и Алексей не в силах был объяснить самому себе, почему это лицо показалось ему таким знакомым. Возможно, его он тоже видел в своих снах, – во всяком случае, и прищуренные глаза, и старческие, но все еще красиво изогнутые губы, и каждая морщинка на лбу выглядели так, точно он встретился со старой знакомой, с которой давно не виделся, но портреты которой все еще украшают семейные альбомы. Он подошел к женщине и опустился на пол рядом с ней, взяв ее за руку; он не знал, что сказать, и минута почти начинала тяготить его своей непредсказуемой сентиментальностью, как вдруг Наталья Кирилловна едва заметно пошевелила пальцами в его ладони и ворчливо произнесла:
– А у тебя холодные руки, дружок. Ты что, мыл их под ледяной водой?
У Соколовского мгновенно стало легче на душе. Сообразив, что первая, самая тяжелая минута позади и что длинных излияний не будет, поняв, что ему больше не угрожают ни слезы, ни откровения, ни мокрые поцелуи, он вдруг почувствовал себя мальчишкой, которого ругает старая бабка, и смиренно произнес:
– Признаться, я их вовсе не мыл. Мне, знаете, как-то не предложили…
– Позор! – с деланым возмущением прошептала старуха и уже громче произнесла: – Что, и чаю не предложили тоже?
Алексей уловил в ее голосе смеющиеся нотки, но, решив подыграть ей, с таким же возмущением развел руками.
– Эстель! – совсем громко и властно крикнула бабушка. – Почему моего внука не накормили в этом доме? Неужели за всем должна присматривать я сама?!
Дверь мгновенно распахнулась, и Соколовский успел заметить выражение настоящего испуга, мелькнувшее на лицах Эстель и Натали, которые, похоже, не дыша стояли за порогом комнаты все это время, держа наготове сердечные капли. Однако одного взгляда на грозно нахмуренные брови Натальи Кирилловны и на слегка злорадную улыбку гостя им оказалось достаточно, чтобы с облегчением рассмеяться – сначала несмело, потом все громче и громче.
Алексей и сам бы не смог ответить, как получилось, что вскоре весело и обезоруживающе смеялись уже все четверо. Звонко хохотала, утирая глаза от выступивших слез, его юная рыжеволосая сестричка – в самом деле, он только сейчас сообразил, что Натали ведь была ему двоюродной сестрой; доверчиво, хотя и несколько грустно, улыбалась ему Эстель Лоран (интересно, сколько же ей лет, впервые задумался Соколовский); с безмятежной и мудрой усмешкой наблюдала за ними бабушка… На какой-то неправдоподобно-короткий, безумный миг ему вдруг захотелось, чтобы это и была его семья – старая женщина, прикованная к креслу, красавица средних лет с зеленоватыми глазами и веселый рыжий бесенок, носящий имя его умершей дочери. И, мысленно невесело посмеявшись над своей нелепой, несбыточной идеей, Алексей вдруг ощутил, как уходит, растворяется в парижском дожде за окнами боль, с которой он уже сжился за последние месяцы, и как приходит на смену ей то, с чем жить неизмеримо легче – сожаление о прошлом, светлая грусть о потере, вечная любовь к тем, кого потерял, и вечная память о них.