Карта Анны

Целые дни ты просиживала в авангардных кинотеатрах, наблюдая за движением светящейся точки на экране или за тем, как в реальном времени разлагается труп собаки, ходила в театры, зачарованно следила за актером, который в течение двух часов демонстрировал один-единственный жест, пока не падал наконец от усталости. Ты ходила на концерты атональной и спектральной музыки, скандинавского дроун-метала, японского нойза — все это казалось тебе восхитительным, высокоинтеллектуальным, а Архитектор (вставив беруши — этот интеллектуальный уровень был у него уже позади) сидел рядом с тобой и мысленно блуждал не по авангардным тропам, а по твоей карте, и в глазах у него все больше темнело, как бывает при низком давлении, потому что он был безумно в тебя влюблен.

Низкое давление

На самом деле от низкого давления страдала ты, а не он. Причем с детства. У тебя вечно мерзли руки. Даже жарким летом тебе бывало холодно. Но сейчас стоял январь, минус пятнадцать, и ты целыми днями лежала в ванне с горячей водой, напрасно пытаясь согреться. Архитектор сидел рядом с ванной, и вы оба развлекались тем, что придумывали разные способы, как раздобыть для тебя еще немного тепла.

Он взял тебя на фильм о тропиках. Вы сидели в студенческом кинотеатре где-то в историческом центре города, где на деньги студентов крутили старые фильмы. В зале было человек пять — они тоже пришли сюда погреться. Двое влюбленных дремали, подперев друг другу головы. Девушка спала, как убитая, приоткрыв рот, и в уголке губ у нее блестела слюна. В восьмом ряду сидел пожилой человек, его дряблое лицо освещал экран телефона, а два пальца, словно толстые паучьи лапки, бегали туда-сюда по кнопкам. Остальная публика состояла из двух пятнадцатилетних интеллектуалов, которые, несмотря на мороз, упрямо отказывались прекратить думать. Они сидели в противоположных концах зала, один делал пометки в блокноте, второй посмеивался над первым, смотрел на него с презрением и время от времени негромко пофыркивал. На экране шел черно-белый документальный фильм о животных, настолько древний, что его, скорее всего, снял на камеру-обскуру еще Леонардо да Винчи. Зернистые, поцарапанные джунгли, где человек ездит на слоне, а обезьяна, следуя его примеру, оседлала собаку. Мальчик пинает мертвого леопарда. Укрощение диких слонов: слоны стоят связанные два месяца без еды, пока не укротятся. Обезьяны и щенки пьют молоко из кокосового ореха. Мать перед сном кусает детей тигриным черепом, все смеются.

Ты ненадолго согрелась. По дороге из кино вы увидели, как возле тротуара остановилась машина. Это были две анархистки, близкие знакомые Архитектора. Они продрогли до мозга костей: в знак протеста против системы они жили в сквоте, занимавшем мансарду одного из доходных домов на набережной. По мансарде гуляли убийственные сквозняки, анархистки целыми днями не вылезали из постели, завернувшись в одеяло, непрестанно целовались, мечтали о рабочем классе, справедливости и прочих вещах, каких давно уже не существует, и без устали соблазняли друг друга разными революциями. В их жилище была небольшая печка, которую они топили книгами, украденными в ближайшей библиотеке, — рубили их топором на какой-то импровизированной колоде.

Эти две неисправимые романтички притормозили у тротуара свою старую полуразвалившуюся «шкоду». Прошлой весной они автогеном срезали с нее крышу, но осенью, с наступлением первых холодов, приварили ее обратно. После короткого разговора выяснилось, что они едут греться на вечеринку. Едва услышав «греться», вы залезли в машину и отправились вместе с ними к заветной цели.

«Шкода» остановилась уже за городом, перед полуразрушенным кирпичным заводом. Чуть вдалеке — стройка, неудавшийся проект, каркас какого-то здания. Бетонный остов, который несколько лет назад возник здесь буквально за пару месяцев, чтобы потом расползтись трещинами. Стальные прутья, торчавшие то тут, то там, словно щетина, проржавели, и здание стояло теперь небритое, непристойное, зарастая убогими граффити, точно паразитами.

Одна из анархисток привычным движением вырвала из приборной панели спидометр и привязала его проводами к шее: вы направлялись, как только что выяснилось, на концерт двух культовых звезд европейской авангардной сцены. Повалил снег, Пришлось продираться сквозь мертвые, хрупкие от мороза заросли крапивы.

Концерт открыл польский рэпер Дукла, выкрикивавший свои воинственно-левацкие, галлюциногенные стихи под усиленный стетоскопом стук собственного сердца. В импровизированном баре, сооруженном из старых холодильников и кухонных плит, вы взяли себе выпить, а на сцене тем временем, после нескольких выходов на бис, Дукла передал микрофон другому рэперу, творческим псевдонимом которого был штрих-код с упаковки печенья (все называли только первые три-четыре цифры, дальше никто не помнил). Рэпер выступал вместе со знаменитой авангардной группой TESCO, он был веган, трезвенник, садомазохист-любитель и вообще обладал стройной, продуманной шкалой ценностей. Концерт напоминал обряд: под тревожные шумовые коллажи фронтмен отрывисто декламировал коды различных эмульгаторов, подсластителей, консервантов, директивы Еврокомиссии, котировки акций и тому подобное. Зрители пребывали в трансе.

— Кое с кем тебя познакомлю, — прокричал тебе в ухо Архитектор: вы стояли почти у самой сцены, вокруг волновалась толпа, требуя новых кодов и директив.

— Это Сильвия.

Ты протянула руку женщине, которая слегка улыбнулась тебе странной улыбкой, прокатившейся по губам, как волна, и тут же исчезнувшей. Ее муж Мартин — улыбки. Мартин был самым старым сорокапятилетним мужчиной на свете. Усталость скопилась у него в глазах и в черных кругах под ними, а сквозь лицо будто просвечивала тьма.

С ними был и их сын.

— Ондржей, — произнес сын и немного неловко потряс твою руку.

У него были черные волосы, большие глаза, а на шее покачивался медальон — ракушка. Маленькая створка на кожаном ремешке. Ракушка касалась голого тела — ты зацепила ее взглядом и вдруг почувствовала легкое головокружение. У тебя заложило уши. На мгновение из ракушки как будто донесся рокот моря.

Во время разговора ты с неудовольствием отмечала рядом с Ондржеем фигуру Архитектора. Все это было тебе хорошо знакомо — ничего нового, только будто у некоторых мелких деталей выкрутили звук на максимум. Ты быстро-быстро заморгала, и картинка исчезла. Архитектор что-то рассказывал Мартину, всё вновь вернулось на свои места. Только теперь у тебя немного болела голова, как бывает, когда примеряешь очки со слишком сильными диоптриями.

Архитектор тоже насторожился, поглядывая на твой лоб. На нем ненадолго промелькнула хорошо знакомая ему морщинка. Она выглядела примерно так / и означала сомнения. Руки Архитектора, в которых он держал твою карту, читая ее без труда, едва заметно задрожали. Он растерянно извинился и ушел за выпивкой.

Вечер продолжался: ты стояла у стойки и, запрокидывая голову, глотала водку. Говорила с Ондржеем об этических проблемах промышленного птицеводства, о Ксенакисе, о йоге, порнографии и компостировании. Вы понимали друг друга абсолютно во всем. Толпа вокруг танцевала. Подобные вечеринки вошли тогда в моду, и зал был набит до отказа. Множество костлявых оленевидных парней в узких брюках и огромных очках притоптывали под музыку. Некоторые были с бородами — последний писк моды, разжеванной и переваренной в Берлине и других больших городах. В двадцать лет крайне желательно выглядеть пожилым и потрепанным. А вообще, вокруг танцевало много неподдельных молодых людей. Держа в руках мобильники, они писали в Фейсбуке сообщения о том, что они в настоящий момент танцуют. Дизайнеры собственного эго. Огранщики бриллиантовых аватаров в социальных сетях.

Здесь же танцевали и так называемые тридцатилетние, сознательные, очистившиеся люди, которые уже отковыляли молодость, пережили все свои травмы и смутно затосковали по счастью или хотя бы покою. Одни — в расцвете своих сил, другие — после двух-трех выгораний, с трудом держась на дрожащих ногах после тех долгих месяцев, пока они под заботливым присмотром психологов и психиатров разбирали свою душу на части, как солдат — винтовку, чтобы потом снова собрать ее, готовую к новому залпу в небеса.

Тут танцевали и люди, одержимые жизнью, одержимые своим телом. Эти издержки благополучия, эти хрупкие мужчины (потому что в наше время хрупкими стали прежде всего мужчины), осторожно несли свое тело, словно оно в любую минуту могло развалиться. В свободное время они бережно качали мускулы, заботливо взращивали мышечную массу и до малейших деталей продумывали химический состав своего организма. Они отлично знали, как смешиваются в них фосфор, железо, углерод, определенные количества минералов и горных пород, и запасы чего нужно пополнять для поддержания оптимального их баланса. Они размышляли о соли и магнии. О дневных дозировках. Об идеальном уровне чего-то там в крови, обеспечивающем безупречное функционирование организма, хорошее дружелюбное настроение, работоспособность и творческий потенциал. Эти ходячие таблицы Менделеева, телесные наркоманы тоже смутно затосковали по счастью, но их тело захлопнулось вокруг них, как ловушка.

Здесь отплясывала и пятидесятилетняя девушка, та, что всегда смеется. Хохочет, заливается от смеха, широко разевая рот. Ты ее знаешь: она где-то прочитала, что смех полезен. Что рекомендуется каждый день хотя бы один раз над чем-нибудь от души посмеяться. И вот она смеется всегда и надо всем, смеется, даже если для этого нет никакого повода, смеется даже над не слишком удачными шутками; те, кто их рассказывает, очень ей благодарны, да и вообще это способствует ее популярности. Она смеется, чтобы дожить до ста лет. Обнажив зубы и десны, исторгает звук, веря, что теперь-то отпущенные ей годы нарастают, как скорость на спидометре. Она смеется всем телом. Даже череп ее смеется под кожей.